Чти веру свою - [7]

— Ездим. Не совпадало, вот и не видели, — сказала Надя. — Так быва­ет, годами ходишь с кем-то по одной тропке, а не встретишься до поры до времени.

— Бывает, — согласился шофер. — Я сразу, как демобилизовался и домой вернулся, устроился на автобазу, с тех пор так и езжу по этому шоссе. Рейсы у меня такие: область — район, район — область. И продукты, и строймате­риалы, и бочки с горючкой, словом, вожу всякое. Бывает, и порожняком назад еду, как сейчас.

— А как вы познакомились со стариком? — спросила Надя.

— Как познакомились... — словно удивился шофер. — Случайно. Однаж­ды утром еду в райцентр. Не спешу, недавно снег сошел, моросит мелкий дождик, на дороге ледяная корка, скользко.

Я в кабине поеживаюсь, можно представить, как холодно за кабиной. Еду, смотрю, справа от шоссе у сосны стоит человек. Стоит и не двигается, даже руки не поднимает. Я остановился. Дверкой стучу, кричу: «Чего стоишь? Коль ехать нужно, садись!»

Вижу, просыпается, медленно идет к машине. Присмотрелся — а он ка­кой-то крученый! Под мышкой у него самодельный костыль.

Помог я ему забраться в кабину. Едем. Я — так и так, хочу его разговорить. Я человек разговорчивый. У меня даже фамилия разговорчивая — Говор. Это уже в армии переписали — Говорков.

Кое-как растормошил его. Спрашиваю: кто, откуда, зачем? Человек в такую погоду, имея крышу над головой, без особой нужды из дома не вый­дет, а ты вон куда выбрался...

Молчит, чувствую, душа у него окаменевшая. А коль так — неспроста.

Тогда я начал ему о себе рассказывать. Говорю, до войны баранку крутил. Войну шофером от звонка до звонка прошел: и передовая, снаряды подвозил, и тыл — раненых. Да мало ли что, в каких только переплетах не был, а бог миловал, даже не зацепило.

Вернулся с войны — дом цел на окраине облцентра, жена детишек сбе­регла: сына и дочь. Сын уже жених, доченька меньшая.

Вновь шоферить пошел, вот баранку кручу. А у тебя, дядя, есть кто?

А он мне: «Один я...»

— Один? — воскликнула Катя.

— Ну да, один. Говорит, хозяйка его умерла. Вчера похоронил, а сегод­ня — в город собрался. Одному — хоть в мешок завяжись, чтобы ничего вокруг не видеть и не слышать.

Говорит, долго без людей был, пока она вернулась. Откуда, я не спраши­вал. Как-то неловко было, мало ли что. Может, из Германии. Туда на каторгу немец столько людей вывез! Конечно, больше молодых, но и пожилые были. Да еще сколько! В концлагерях... А может, еще откуда вернулась, как знать... Война людей вон как по земле разбросала!

Говорит, одному жить — нет мочи. Говорит, посмотрю, что да как в горо­де, может, там где и пригожусь.

А я думаю, где же ты такой пригодишься? Кому ты там нужен? И без тебя в городе хватает бездомных поздоровей, чем ты, и те без дела.

Ладно, промолчал я: собрался так собрался. Подвезу, коли так. Похо­ди среди людей, развейся, если сможешь. А вечером, если захочешь назад вернуться, выходи на развилку за город, покажу куда. Подберу, подброшу до твоей дороги. У тебя же, говорю, есть где жить? Отвечает, что есть, но... Говорю, тогда тем более обмозгуй все хорошенько да реши, как тебе дальше быть и где.

Сказал, а сам думаю, что за этим «но» какая-то пропасть, дна не видно. Дальше спрашивать не стал, а сам он не сказал.

Вот так и познакомились. Больше я ему в душу не лез. Он неразговор­чивый. Наверное, натура такая. Хотя чувствуется, душа вроде и окаменела, но в ней все же что-то такое теплится. Думаю, разжечь бы ее, но как?

Сегодня, когда ехал сюда, а он знает, что мой день, его у сосны при дороге из хутора не было. А на базаре — был. Да еще просил подаяния. Непонятно мне. Неужто одинокая жизнь так прижала, что вынужден стать с протянутой рукой?

Бедолага, стоит перед глазами. Жаль его. Решил, если встречу сегодня, поговорю с ним, как он собирается дальше жить. ^оро осень, потом зима ляжет. Как он один, немощный, переживет ее?

Думал, скажу ему: дядя Антон, мол, так и так, в облцентре есть дом для стариков. Управляет им мой товарищ, бывший фронтовик. Поехали со мной, помещу тебя. Будешь досмотрен, сыт, в тепле... Не хочешь? Ладно, я силой не потяну, права у меня такого нет, чужой я тебе. Чужой-то чужой, а судьба твоя мне небезразлична, тогда поехали на зиму ко мне. Не стесняйся, я со сво­ими потолковал, говорят, места хватит, не обидим: нельзя человеку одному. Значит, не видели, — подытожил шофер и посмотрел на часы. — Половина шестого. Я изрядно задержался. Пока разгрузился, пока то да се, наверное, не дождался он меня, с кем-то другим уехал.

— Не мог он уехать, — сказала Катя. — Мы же его на дороге не видели. Разве кто в городе подобрал. Нас несколько машин обогнали.

— Все может быть, — сказал Говорков. — Говорил он как-то, что от шоссе до его хутора верст десять: попробуй добраться засветло, если чуть ходишь... Как-то хотел я подвезти его на хутор, так он махнул рукой: «Там такое болото, что, если не знаешь, пешком не пройдешь, не то что на машине».

Ну что, женщины, поедем?

Если подумать, выходило, что старик, о котором рассказывал шофер, и тот, которого Катя видела на базаре, одно лицо. Но — загадка: похож на Иосифа Кучинского, а зовут иначе. И еще: у Иосифа не было хозяйки, и воз­раст такой, что если ее нет, так кто за тебя пойдет?