Читаю «Слово о полку...» - [13]

— А река?

— Люблю реку до впадения в город, а дальше жалею ее.

Он говорит о детстве, о мелкой холодной воде Финского залива, о любимом сыром воздухе Карелии. Там началась планета, имя которой — Лихачев. Потом трудовая школа и дальше — гимназия Карла Мая на Васильевском острове, где учились Бенуа, дети Шаляпина.

Совсем недавно мы шли по улице Герцена, и один молодой поэт — он не знал в лицо Лихачева — вечером спросил:

— С каким удивительным человеком ты шел?

— А почему ты так подумал?

— Не знаю. Так подумалось...

Я писал поэму «Пир», в которой Игорь Святославич принимает половецкого хана Гзу:

Надкусил огурец — слышен звон

аж до самой до Тмуторокани!

Возникло сомнение... Я позвонил Дмитрию Сергеевичу Лихачеву и спрашиваю:

— В двенадцатом веке у нас огурцы уже были?

Лихачев ответил:

— Надо посмотреть в «Истории культуры Древней Руси». Но я не уверен, что найдете. Летописцы писали о главном...

Обед у князя Игоря. Быль

и полете соколом под мглами,

избивая гуси и лебеди

к обеду и ужине...

Слово о полку Игореве

Прискакал половецкий гонец,

поклонился с лицом истукана.

— Князь! Жди к ужину хана, —

щелкнул плеткой, умчался,

и остался на небе рубец.

И поставили стол под березой.

Неба, ветра береза полна,

бьет Перуну поклоны она.

Хан подъехал с улыбкой негрозной.

Игорь Гзе говорит: — Не взыщи,

если гуси худые да постные щи.

Из одной они выпили чаши,

чтобы тайные думы узнать.

Гза сказал: — Надо видеться чаще.—

Ради истины стоит сказать:

незадолго до Игорева похода

в лето 1184 года

был у Игоря хан Кончак,

а не Гза...

   Кончакова дочка —

сына Игоря будущая жена.

Только истина нам не нужна,

то ли дело с капустой бочка!

Со своею виною великой

за крамолы на русской земле,

что сказал Игорь Гзе?

— Хан, отведай капусты с брусникой.

Тут и с яблоком кисло-моченым,

и кочанный открыли засол.

Хан лишь носом повел,

как из кости слоновой точеным.

Редьку с квасом распробовал он

и усами сосуд заарканил.

Надкусил огурец — только звон

аж до самой Тмуторокани!

Гза вареного хрена схватил,

с ртом открытым застыл,

сладко слезы растер кулаком,

стал с одышкою хукать и цыкать,

и, зажмурившись, клюкву с ледком

в рот отчаянно сыпать.

Нутро охладил. Мозги просквозил!

Искривилась береза — от слез.

Дядька пареной репы принес.

Хан трясет головой, шарит слепо:

где капуста, где редька, где репа?

Клюкву шарит. Зажмурился — рысь!

— Где такая растет?

   — На болоте. —

Стонет хан: — Хорошо вы живете.

— Так вези сыновей. Породнись.

Будет Русь засыпать спиной к Дону.

Завернешься и ты с головой в попону. —

Соглашается Гза, отрезая кусок.

Из леща розоватый жирок

по серебряным пальцам потек,

проникает сквозь рыбину свет!

От варягов — засола секрет:

надо соль в труху не толочь

да в холодную лунную ночь...

Тут и сам я почувствовал голод!

По усам текло — в рот не попало.

Не беда! Мне чесночного сала

Бородулин прислал.

   Я поэму бросаю

и на кухню бегу. Вот мешаю

с подсолнечным маслом капусту.

Режу лук. Сало жадно хватаю.

Плачу... Рот обжигаю!

Приобщаюсь к старинному хрусту.

Вспоминаю детдомовский запах какао.

На стене улыбаются Сталин и Мао...

...Пояс Гза расстегнул,

пальцы в чаше с водой поболтал,

полотенце холщовое смял.

Стали раков вареных ломать и сосать,

брагой из ячменя запивать.

А на стол валят с теплой доски

коровьи печеные языки,

миски с тыквенной кашей несут.

Куропаток, закатанных в глину,

лебедей на угольях пекут

да следят, чтобы сок не потек.

Подоспел с луком рыбный пирог.

Холод-жар по щекам течет,

словно белка летает с плеча на плечо.

— Отцу веселье — сыну похмелье! —

крикнул княжеский пустомеля

и под стол, извиваясь, ползет.

Там у хана земли с сапога соскребет,

чтобы знать, был ли хан у соседа.

Знай конец в середине обеда...

Вздрогнул хан от улыбки кривой,

и нечаянной, что ли, рукой

опрокинул солонку и ждет,

когда Игорь начнет

   первый соль собирать.

Только князь захмелел, ни гу-гу.

Стало солнце за лес западать.

На Десне соловьями лягушки запели.

А у хана на том берегу

десять тысяч стоит —

   как бы не охладели.

Десять тысяч стоит. Стража выпью кричит.

Пена речкой плывет от кобыльей мочи.

Жарко! Игорь рубаху сменил.

Облепила жестокое тело прохлада.

Хану тоже несут. Отстранил.

А на блюде серебряном,

что привез Святослав из Царьграда,

дядька ставит для гостя конину.

Пар от красного мяса идет.

Замер хан. Ветер бурю несет,

или взгляд холодит ему спину?

Кто там все говорит наперед?

— Скаталась в горошину буря!

Спит в соловьином горле.

Чуть свет она вылетит в поле.

Всполошились ясные воды,

повалились овсы в полях.

Дует ветер и крутит прах.

Вдовы плачут и головешки смердят,

где стояли Римов и Володимер.

Суздаль пал, и Чернигов вымер.

У Рязани на горле рана.

Духота, и на сердце погано.

Их кони съедают луга

и ручьи выпивают до дна.

Нет конца угощенью-обеду.

И нельзя хану первому встать.

А от князя гонец ускользает к соседу

упредить, что стоит половецкая рать.

Не задушит его половчанин арканом,

под лопатку стрелу не вонзит.

А береза над князем и ханом,

ветра полная, гнется, шумит.

Клонит голову Гза, от полыни седую,

только дума его начеку.

Игорь чашу достал золотую.

Говорит: — Передай Кончаку.

Обнимаются Игорь и Гза,

а над ними уже набухает гроза.