Читая «Лолиту» в Тегеране - [81]

Я до сих пор вижу спокойную фарфоровую улыбку Махшид. Нассрин на занятиях всегда выглядела сонной – я подозревала, что она не высыпается, – но в итоге оказалась одной из моих лучших и самых способных студенток.

Справа у стены сидят двое из Мусульманской студенческой ассоциации. Их имена я забыла, поэтому придется им смириться с вымышленными: назовем их Хатеф и Рухи. Они питаются негативным вниманием. Бывает, перешептываются под чадрами – из-под одной торчит острый нос, из-под другой – маленький курносый; иногда даже улыбаются.

Чадру они носят странно. Я замечала подобную манеру за многими женщинами, особенно молодыми. Им самим, их жестам и движениям совсем не свойственно застенчивое стремление оставаться незаметными, которое отличало мою бабушку, чей каждый жест умолял и приказывал смотрящему игнорировать ее, проходить мимо и оставить ее в покое. В детстве и ранней юности чадра моей бабушки много для меня значила. Она была укрытием, миром, существовавшим отдельно от остального мира. Я помню, как она заворачивалась в чадру и ходила по двору, когда цвели гранаты. Сейчас же чадра была навек осквернена политическим смыслом, которым ее наделили. Она стала холодной и угрожающей, а женщины вроде Хатеф и Рухи носили ее с видом дерзкого неповиновения.

Мой взгляд задержался на красивой девушке с по-детски милым личиком, сидевшей на четвертом ряду. Ее звали Митра; она всегда получала лучшие оценки. Тихоня, на занятиях она почти не высказывалась, а если высказывалась, излагала свои мысли так спокойно, что я порой не улавливала их сути. Я узнала настоящую Митру, читая ее экзаменационные работы и позже – литературные дневники, которые я просила девочек вести во время занятий.

С противоположной стороны, на мужской половине, сидит Хамид; вскоре он женится на Митре и будет заниматься компьютерами. Он чисто выбрит, красив, умен, беззаботно улыбается, переговариваясь с друзьями, сидящими справа и слева. За его спиной сидит Форсати. На нем всегда светло-коричневая куртка и темные брюки. Он тоже улыбается, но потом я пойму, что его улыбка на самом деле ничего не значит; это часть его физиологии. Бороду он аккуратно стрижет, не отпускает. Хамид из новой породы студентов-мусульман, он очень отличается от Бахри с его яростной верой в революционные принципы. Форсати – мусульманин, но не особо привержен религиозным идеалам, сформировавшим первое поколение студентов-исламистов. Больше всего он хочет выдвинуться. Близких друзей у него в группе нет, но он, пожалуй, является самым влиятельным в ней человеком, так как возглавляет «Исламский джихад» – одну из двух законных студенческих организаций в Иране. Вторая – Мусульманская студенческая ассоциация – более революционно настроенная и исламистская в своих практиках. Вскоре мне предстоит узнать, что если я захочу показать студентам кино или пригласить лекторов со стороны, мне придется убеждать Форсати стать моим лоббистом, и тот, как правило, будет с удовольствием выступать в мою защиту.

Я продолжаю говорить, а взгляд неосознанно скользит к последней парте в последнем ряду у стены. С начала семестра меня одновременно забавляло и раздражало происходящее в этом углу. Обычно в середине лекции высокий долговязый студент, сидевший на этом месте – назовем его Гоми – привставал и не дожидаясь, пока я разрешу ему заговорить, и не выпрямляясь в полный рост, начинал перечислять свои возражения. Он всегда высказывался против – в этом я уверена.

Рядом с Гоми сидел студент постарше – Нахви. Этот отличался большей сдержанностью, чем его приятель. Говорил спокойно, главным образом потому, что никогда не сомневался в своей правоте. Тень сомнения ни разу не омрачила его уверенность, не вырвалась наружу случайным эмоциональным всплеском. Он говорил четко и монотонно, будто читал телесуфлер. После занятия он часто шел за мной до самого моего кабинета и читал нотации, главным образом по поводу западного упадничества и того, как отсутствие «абсолюта» вызвало деградацию западной цивилизации. Он обсуждал эти темы с такой непоколебимой решимостью; для него это были не подлежащие оспариванию факты. Когда же заговаривала я, он выдерживал уважительную паузу, но стоило мне закончить, продолжал свою монотонную речь, подхватив ее с того самого места, на котором остановился.

Это был уже второй мой курс, который Гоми решил посещать. В первом семестре он почти не ходил на занятия, оправдывая это тем, что состоял в ополчении и участвовал в войне. В чем именно заключалось его участие, я так и не поняла: он не записывался в армию и на фронте никогда не был. Для ряда мусульманских активистов война стала поводом выбить у кафедры незаслуженные привилегии. Гоми завалил экзамены и прогулял большинство тестов, но все равно ненавидел меня за то, что я поставила ему неудовлетворительную оценку. Возможно, он так часто повторял ложь об участии в войне, что сам в нее поверил и поэтому искренне на меня обижался, а я почему-то чувствовала себя виноватой всякий раз, когда его встречала. Со второго семестра он ходил на занятия более-менее регулярно. Сталкиваясь с такими студентами, я скучала по Бахри, который уважал университет и никогда не злоупотреблял своим положением.