Читая «Лолиту» в Тегеране - [79]

В этих словах было столько мужества, а главная ирония крылась в том, что боялся Уинтерборн не тетки, а самой мисс Дейзи Миллер и ее очарования. На миг я поверила, что отвлеклась от взрывов; слова «зря вы боитесь» оградили меня от страха.

Я продолжила читать, и тут одновременно случились три вещи. Дочь позвала меня из комнаты, зазвонил телефон и в дверь постучали. Я взяла свечу и пошла к телефону, крикнув Негар, что сейчас подойду. В тот момент распахнулась входная дверь и вошла моя мать со свечой в руке; она спросила: ты в порядке? Не бойся! Почти каждую ночь после взрывов мать приходила со свечой; это стало для нас ритуалом. Она пошла в комнату Негар, а я ответила на звонок. Звонила подруга, спрашивала, все ли у нас в порядке. Им показалось, что взрывы слышны в нашей части города. Это тоже стало ритуалом – звонить друзьям и родным и проверять, живы ли они, и знать, что твое облегчение значит, что погиб кто-то другой.

В эти ночи, когда красная сирена сменялась белой, я бессознательно определяла направление своей будущей карьеры. Бесконечными ночами я концентрировалась только на художественной литературе, и когда снова начала преподавать, программа двух курсов по роману уже сложилась в моей голове. Следующие пятнадцать лет я размышляла о художественной литературе, писала о художественной литературе и преподавала художественную литературу. Мои ночные чтения пробудили во мне интерес к истокам романа и его структуре, которая, как я поняла, была довольно демократичной. Мне стало любопытно, почему романы писателей-реалистов в нашей стране никогда не пользовались популярностью. Если бы я могла засушить звук, как лист или бабочку, меж страниц «Дейзи Миллер» или «Гордости и предубеждения» – самого полифонического романа из всех, – я нашла бы там звук красной сирены, сухой, как осенний лист.

12

Звучали сирены, механический голос требовал внимания, на улицах лежали мешки с песком, а бомбы падали рано утром или после полуночи; за бомбежками следовали долгие или короткие периоды затишья, а потом бомбить начинали снова. В то же время у меня были Остин и Джеймс, и разные кабинеты на четвертом этаже здания, где находилась кафедра персидского языка и иностранных языков и литературы. По обе стороны длинного узкого коридора тянулись два ряда аудиторий. С одной стороны окна выходили на горы, раскинувшиеся не так уж далеко, а с другой – на печальный красивый сад, всегда немного неухоженный и заросший, где посреди маленького декоративного водоема застыла потрескавшаяся каменная статуя. Водоем окружали круглые и квадратные клумбы с цветами и кустарниками; вокруг высились деревья. Цветы, казалось, росли без всякой системы – прекрасные розы, крупные георгины и нарциссы. Мне всегда казалось, что этот сад сошел со страниц романа Готорна и к университету не имеет отношения.

Я разработала целый ритуал по подготовке к выходу на улицу. Я ни в коем случае не красилась; контуры и линии моего тела исчезали под футболкой и мешковатыми черными брюками, удобными, на полразмера больше; я надевала сверху черную накидку и несколько раз обматывала вокруг шеи черный платок. В последнюю очередь собирала книги и конспекты. Моя сумка всегда была набита под завязку; большинство этих книг и тетрадей мне были даже не нужны, но я все равно брала их с собой, как подушку безопасности.

Дорога от дома до университета почему-то вспоминается мне как в тумане. Я попадала на кафедру персидского языка и иностранных языков и литературы внезапно, как по мановению волшебной палочки, минуя зеленые ворота и охрану, стеклянную дверь в здание с табличками, очерняющими западную культуру. В воспоминаниях я сразу переношусь из дома на нижнюю ступеньку лестницы.

Поднимаясь по лестнице, я пытаюсь игнорировать плакаты и лозунги, наклеенные на стены тут и там. В основном это черно-белые кадры войны в Ираке и лозунги с проклятиями в адрес Великого Сатаны, то есть Америки, и ее посланников. Под каждой фотографией – цитаты аятоллы Хомейни – «Убьем ли мы или убьют нас – мы все равно победители! Даешь исламизацию университетов! Эта война – божественное благословение для всех нас!»

Я так и не смогла преодолеть негодование при виде этих выцветших фотографий, которые висели на кремовых стенах, никому не нужные и одинокие. Эти потрепанные плакаты и лозунги мешали моей работе; я забывала, что пришла в университет преподавать литературу. На этих стенах висели предписания по поводу цвета униформы и правил поведения, но ни разу не встретилось ни одного объявления о лекции, кинопоказе, книге.

13

Примерно через две недели после начала второго семестра в Университете Алламе я открыла дверь своего кабинета и увидела на полу конверт, который просунули под дверь. Конверт и пожелтевший листок бумаги, лежавший внутри и сложенный пополам, я храню до сих пор. На конверте значилось мое имя и адрес университета, а на листке была всего одна строчка, выглядевшая глупо и непристойно, как и ее смысл: «Требуем уволить распутницу Нафиси». Такой приветственный подарок я получила, вернувшись в мир высшего образования.

Позднее в тот день я пошла к завкафедрой. Оказалось, президент университета тоже получил записку с таким же текстом. Интересно, зачем мне об этом сообщили. Я знала, и они тоже знали, что слово «распутница», как и прочие присвоенные режимом слова, утратило смысл. Оно стало обычным бранным словом, призванным очернить и принизить женщин. Я также знала, что нечто подобное могло случиться и в другой стране: мало ли в мире озлобленных психопатов, подсовывающих под двери непристойные записки.