Читая «Лолиту» в Тегеране - [75]

И вот после обеда зазвонил телефон. Звонила подруга, которая в прошлом году училась у меня на выпускном курсе. Она звала меня в гости в среду вечером. Некая Резван, ее коллега, очень хотела со мной познакомиться. Она прочла все мои статьи и симпатизировала мне. Эта Резван – женщина уникальная, заключила подруга; если бы ее не было, ее следовало бы выдумать[65]. Придешь?

Через несколько дней я отправилась к подруге. Электричество опять вырубилось во всем городе; когда я пришла, уже стемнело. Я вошла в просторный коридор и в густой тьме, нарушаемой лишь трепещущим пламенем керосиновой лампы, увидела невысокую полную женщину в синем платье. Я очень отчетливо помню ее внешность, как будто она сейчас стоит передо мной. Черты лица невзрачные, нос острый, шея короткая, а волосы темные и коротко острижены. Но эти внешние черты не передают характер этой женщины, которая навсегда осталась для меня госпожой Резван – даже после того, как мы сблизились и побывали друг у друга дома, наши мужья познакомились, а дети почти подружились. Они не передают энергию, которая, казалось, томилась в ее теле, как в клетке. Резван всегда пребывала в движении – то мерила шагами свой маленький кабинет, то мою гостиную, то спешила куда-то по университетским коридорам.

Она всегда была полна решимости: решимости не только действовать, но и заставлять окружающих – не всех подряд, а тщательно отобранных людей – выполнять для нее особые поручения, специально для них придуманные. Мне редко встречались люди, чья воля так подчиняла людей, оказывая на них почти физическое воздействие. Спустя много лет я помню не ее невзрачное лицо, а ее целеустремленность, волю и насмешливый тон.

Иногда она неожиданно заявлялась ко мне домой в такой тревоге, будто с ней случилось несчастье. Но она лишь приходила сообщить, что я должна присутствовать на том или ином собрании. Она всегда вела себя так, будто мое присутствие – дело жизни и смерти. За некоторые собрания я ей благодарна – например, она заставила меня встретиться с группой прогрессивных религиозных журналистов, теперь их принято называть модным словом «реформаторы»; впоследствии я стала сотрудничать с их журналами. Западная литература и философия вызывала у них живой интерес, и оказалось, наши взгляды во многом сходятся, как ни удивительно.

Какая честь познакомиться с вами, сказала она тем вечером, в день нашей первой встречи. Я хотела бы у вас поучиться. Она сказала это с совершенно серьезным выражением лица, без капли юмора и иронии. Я так растерялась, что тут же прониклась к ней неприязнью, оробела и не смогла ничего ответить.

Тем вечером говорила главным образом она. Она прочла мои статьи; друзья и студенты рассказывали ей обо мне. Нет, она не пыталась мне польстить; она действительно хотела у меня учиться. Я должна преподавать в их университете, единственном либеральном иранском университете, где до сих пор работают лучшие умы. Завкафедрой вам понравится, сказала она; он серьезный ученый, хоть и не имеет отношения к литературе. Литература в нашей стране находится в плачевном состоянии, а состояние английской – и вовсе безнадежное. Мы, люди неравнодушные, должны что-то менять; нужно забыть о разногласиях и объединиться.

После нашей первой встречи она продолжала давить на меня через разных посредников, чтобы я приняла ее предложение преподавать в Университете Алламе Табатабаи. Она названивала мне целыми днями, заклинала Богом, моими студентами, долгом перед родиной и литературой; мол, преподавать в этом университете – моя жизненная миссия. Наобещала мне с три короба – сказала, что поговорит и с президентом университета, и со всеми, с кем я попрошу.

Я ответила, что не хочу носить хиджаб в классе. А на улице я разве не ношу хиджаб, спросила она? В бакалейной лавке, на прогулке? Я снова напомнила, что университет – не бакалейная лавка; мне теперь приходилось постоянно об этом напоминать. А что для вас важнее, парировала она, – хиджаб или тысячи молодых людей, которые хотят учиться? Разве не хочу я иметь возможность свободно преподавать свой предмет? Разве не важна для меня свобода преподавательской деятельности, заговорщически спросила она? А я отвечала – но ведь сейчас запрещено обсуждать отношения между мужчиной и женщиной, употребление спиртных напитков, политику, религию – разве они все это не запретили? Как я буду обсуждать литературу? Для вас, сказала Резван, сделают исключение. И сейчас атмосфера гораздо свободнее. Все еще помнят вкус хорошей литературы; все еще хотят ее читать. Можете проходить с ними Джеймса, Филдинга – почему бы и нет?

9

Встреча с Резван выбила меня из колеи. Она словно была посредником, взывающим ко мне от имени неверного возлюбленного, которого я так и не простила; взамен на мою любовь мне обещали непоколебимую преданность. Биджан считал, что надо возвращаться; ему казалось, что преподавание – единственное, чем я на самом деле хочу заниматься, надо просто признаться в этом самой себе. Я советовалась с друзьями, но те лишь запутывали меня еще сильнее, ставя передо мной тот же выбор: что лучше – учить молодежь, у которой иначе, возможно, не будет шанса получить нормальное образование, или категорически отказаться сотрудничать с режимом? Обе стороны при этом были непоколебимы в своей позиции: одни считали, что я буду предательницей, если брошу молодежь на произвол учителей, являющихся проводниками прогнившей идеологии; другие утверждали, что я предам все свои идеалы, решив сотрудничать с режимом, разрушившим жизни многих наших коллег и студентов. И те и другие были правы.