Читая «Лолиту» в Тегеране - [74]

Тот первый день определил наши отношения до самого моего отъезда из Ирана – по крайней мере, так мне кажется. Рядом с ним я так и осталась на позиции ребенка, потому что меня это устраивало; мало того, мне это было даже приятно, так как снимало с меня определенные обязательства. Он же создал себе образ наставника, человека, у которого всегда все под контролем, хотя на самом деле он, конечно же, не был настолько всевластным, каким я его воображала, а я не была беспомощной незнайкой.

С тех пор я обычно бывала у него дважды в неделю: один раз в обеденное время и один раз ранним вечером. Потом мы стали еще и гулять по вечерам вокруг моего или его дома – делились новостями, обсуждали проекты, сплетничали. Иногда ходили в нашу любимую кофейню или ресторан с его близкой подругой. Кроме этой подруги, у нас было еще двое общих друзей – хозяева книжного магазина, где полюбили собираться писатели, интеллектуалы и молодежь. Иногда мы вместе обедали и ездили в горы. У меня дома он никогда не был, но часто посылал моим родным маленькие знаки внимания и коробки конфет, которые в итоге начали с ним ассоциироваться; дети даже стали ждать определенных дней недели, когда он присылал нам видеокассеты, книги и иногда мороженое.

Он называл меня «леди-профессор» – в Иране это звучало не так странно, как здесь, в США – женщин, преподававших в вузах, часто так называли. Потом он рассказывал, что друзья расспрашивали его о нашей первой встрече – мол, какая она, леди-профессор? – а он отвечал: нормальная. Ведет себя, как американка; такая американская Алиса в стране чудес. Было ли это комплиментом? Нет, полагаю; скорее, фактом. А я вам говорила, что его любимой актрисой была Джин Артур[64] и он любил Ренуара и Миннелли? А еще он мечтал писать романы.

8

Поворотные моменты всегда кажутся такими внезапными и абсолютными; их словно ничто не предвещает. Но, разумеется, это не так. Поворотному моменту всегда предшествует некий медленный процесс. Вспоминая о прошлом, я не могу понять, что за процесс внезапно привел меня обратно в класс, заставив надеть хиджаб, который я поклялась никогда не надевать; это случилось почти против моей воли.

Планеты выстроились в ряд, когда много разных незначительных событий наложились друг на друга: мне неожиданно начали звонить из разных университетов, в том числе из Тегеранского, и приглашать на работу. Я отказывалась, а они говорили: может, попробуете провести всего пару лекций, посмотрите, как сейчас обстоят дела? Многие пытались убедить меня, что все изменилось, что такие специалисты, как я, сейчас очень востребованы, а атмосфера в университетах стала более «расслабленной». Я действительно провела пару курсов в Свободном исламском университете и бывшем Национальном университете, но возвращаться в штат не соглашалась.

К середине 1980-х в Иране постепенно возникла новая порода исламистов. Это были люди, которые почувствовали, что революция пошла не в том направлении, и решили, что пора вмешаться. Война с Ираком затянулась, это тоже влияло на общественное мнение. В начале революции эти люди – теперь им было от восемнадцати-девятнадцати до двадцати пяти лет – горячо ее поддерживали, а более юному поколению, едва достигшему совершеннолетия, начал открываться цинизм и коррупция правящих кругов. Что до правительства, опрометчиво выгнав всех в начале революции, оно столкнулось с нехваткой кадров: на всех студентов теперь не хватало преподавателей.

Правительственные чиновники и некоторые бывшие революционеры наконец поняли, что исламский режим не сможет сделать так, чтобы интеллектуалы просто исчезли. В подполье интеллигенция стала опаснее и, как ни странно, сильнее, а принадлежность к интеллектуальной среде приобрела романтический флер. Нас стало меньше, но из-за этого спрос на интеллектуалов вырос. Вот они и решили нас вернуть, отчасти чтобы убедиться, что нас по-прежнему можно контролировать, и начали вызванивать людей вроде меня, некогда заклейменных прозападными декадентами.

Посредницей между прогрессивным крылом исламских революционеров и опальной светской интеллигенцией стала госпожа Резван, амбициозная сотрудница кафедры английского языка Университета имени Алламе Табатабаи. Ее муж в начале революции принадлежал к исламистам-радикалам, и у нее имелись связи и среди прогрессивных революционеров, и среди секуляристов; она водилась и с инсайдерами, и с аутсайдерами и планировала извлечь из этих знакомств пользу для себя.

Эта Резван появилась ниоткуда и, казалось, поставила себе цель изменить мою жизнь одной своей решимостью. Я хорошо помню нашу первую встречу отчасти потому, что та состоялась в период ирано-иракской войны, который прозвали «войной городов». Обе стороны конфликта периодически подвергали жестоким и длительным бомбардировкам крупные города. В Иране «война городов» затронула Тегеран, Исфахан и Табриз, в Ираке – Багдад и Мосул. Спустя некоторое время бомбардировки прекращались, а потом возобновлялись, и длиться это могло вплоть до года.

Однажды утром зимой 1987 года мы с дочерью, которой тогда исполнилось три, и полуторагодовалым сыном сидели дома одни. Рано утром по Тегерану нанесли два ракетных удара, и я пыталась отвлечь детей, поставив им на маленьком магнитофоне их любимую песенку про петуха и лису. Я уговаривала дочку подпевать. Все как в сентиментальном кино: храбрая мать, храбрые дети под обстрелами. Правда, я совсем не чувствовала себя храброй; мое кажущееся спокойствие на самом деле было следствием паралича от тревоги столь сильной, что та переросла в оцепенение. После ракетных ударов мы пошли на кухню, и я приготовила детям обед. Потом мы ушли в коридор – там было безопаснее, меньше окон. Я строила детям карточные домики, а они рушили их своими маленькими ручками.