Читая «Лолиту» в Тегеране - [71]

Иногда почти бессознательно я прятала ладони в широкие рукава и начинала ощупывать свои ноги или живот. Существуют ли они до сих пор? Существую ли я? Этот живот, эта нога, эти руки? К сожалению, Стражи Революции и блюстители морали воспринимали мир иначе. Они видели руки, лица и розовую помаду; видели выбившиеся из-под платка пряди волос и яркие носки, тогда как я видела лишь бестелесных созданий, беззвучно плывущих по улицам.

Тогда я стала повторять себе и твердить всем окружающим, что люди вроде меня стали лишними и больше не нужны. Не я одна страдала этой патологией; многие чувствовали, что в этом мире им больше нет места. Я написала своей американской подруге довольно эмоциональное письмо: «Ты спрашиваешь, что это значит – быть лишней. Представь, что наведываешься в свой старый дом, став блуждающим призраком, у которого осталось на земле незаконченное дело. Представь, что возвращаешься туда, и дом вроде бы знакомый, но деревянную дверь заменили на металлическую, стены покрасили в вульгарный розовый, а твое любимое кресло-качалку выкинули. В кабинете сделали гостиную, на месте твоих любимых книжных шкафов стоит новенький телевизор. Дом вроде бы твой, а вроде бы и нет. И ты в этом доме лишняя, для его стен и дверей ты – невидимка».

Чем занимаются лишние люди? Иногда пытаются сбежать – я имею в виду, физически перемещаются в другую локацию, – а если это невозможно, пытаются вернуть себе место в мире и снова стать участниками игры, уподобляясь своим завоевателям. Бывает, что они совершают мысленный побег и, как Клэр в «Американце»[59], превращают свой маленький уголок в святилище; самая важная часть их жизни проходит в подполье.

Усиливающееся чувство собственной ненужности и внутренняя пустота привели к тому, что я возненавидела мужа за его спокойствие и оптимизм; он, кажется, не понимал, что мне, женщине и профессору университета, приходилось переживать. И в то же время он один тогда был опорой для нас всех, лишь он дарил мне чувство безопасности. Когда все вокруг рушилось, он спокойно занимался своими делами и пытался обеспечить нам нормальную тихую жизнь. Будучи человеком очень закрытым, он всеми силами пытался оградить свою семью и близкий круг общения от посторонних и полностью сосредоточился на работе. Он был партнером в архитектурной и строительной компании. Своих партнеров – а они, как и муж, горели своим делом – он очень любил. Поскольку их работа напрямую не соотносилась с культурой и политикой, а фирма была частная, их оставили в относительном покое. Хорошие архитекторы и инженеры-строители не представляли угрозы для режима, и Биджан радовался крупным заказам: его фирме поручили обустройство парка в Исфахане, строительство завода в Боруджерде и университета в Казвине. Он мог творить и чувствовал себя нужным, а еще, в лучшем смысле этого слова, ощущал, что служит своей стране. Биджан считал, что мы должны служить своей стране независимо от того, кто ей правит. Моя же проблема заключалась в том, что сам смысл понятий дом, служить, страна для меня потерялся.

Я снова превратилась в ребенка, которым была когда-то; как в детстве, я брала случайную книгу с полки, забивалась в первый попавшийся угол и читала взахлеб. «Убийство в Восточном экспрессе», «Разум и чувствительность», «Мастер и Маргарита», «Герцог», «Дар», «Граф Монте-Кристо», «Команда Смайли»[60] – я читала все, что попадалось мне в отцовской библиотеке, у букинистов, на книжных полках друзей, до чьих библиотек еще не дорвались Стражи Революции. Я стала запойной чтицей, алкоголичкой, топящей в книгах свои невыразимые печали.

Я обращалась к книгам, так как они были единственным известным мне убежищем, а чтобы выжить и защитить ту часть себя, которая теперь постоянно пряталась, я должна была найти такое убежище. Другим убежищем, которое помогло мне не сойти с ума и вернуть в свою жизнь ощущение значимости, стало более интимное и личное событие: 23 апреля 1982 года родилась моя племянница Санам; родилась прежде срока. Как только я ее увидела – такую маленькую, скрючившуюся в инкубаторе, который поддерживал в ней жизнь, – я ощутила к ней привязанность и теплоту и поняла, что она полюбит меня и общение с ней скажется на мне очень благотворно. Потом 26 января 1984 года родилась моя дочь Негар, а 15 сентября 1986 – мой сын Дара. Я специально указываю день, месяц и год их рождения – эти детали вспыхивают у меня перед глазами каждый раз, когда я думаю об их счастливом появлении на свет, и мне совершенно не стыдно сентиментальничать по этому поводу. К этому счастливому событию, как и ко всем счастливым событиям, примешивались всякие эмоции. Так, с рождением детей я стала больше тревожиться. До сих пор я боялась за безопасность родителей, мужа, брата и друзей, но страх за детей затмил все прочие страхи. Рождение дочери я восприняла как дар, который каким-то непостижимым образом помог мне не сойти с ума. Рождение сына вызвало схожие чувства. И все же мне казалось, что их детские воспоминания о доме, в отличие от моих собственных, не были полностью счастливыми, и это стало для меня постоянным источником сожаления и печали.