Чистое и порочное - [15]

– …Наконец, – продолжала ясновидящая, – если они часто ошибаются в выражении наших лиц, то более уверенно справляются, оказавшись позади нас, с выражением наших спин… Ах! Какой у них милый смех и как легко они могут расплакаться!

Она выругалась по-испански и состроила гримасу какому-то воспоминанию.

Затем она зевнула и перестала противиться сну.

Её пронзающий бесполый взор слегка смягчился, как только она положила голову на спинку кресла, погружаясь в кратковременный сон тренированных тружеников, которые знают, как восстанавливать свои силы, и набирают сон по минутам: десять минут дремоты в автобусе и метро, четверть часа забытья в репетиционном зале, на табурете, изображающем то письменный стол эпохи регентства, то изгородь из боярышника, да десять минут в объятиях Морфея под тропическими пальмами киностудий. Они спят сидя, спят, опершись на локоть, сном озабоченных усталых ответственных работяг… Во сне она была похожа отчасти на Данте, отчасти на хитрого идальго, отчасти на святого Иоанна Крестителя кисти Леонардо да Винчи. Если срезать драгоценную растительность с головы, спрятать грудь, руки, живот, что останется от нашей женской наружности? Сон ведёт бессчётное множество женщин к форме, которую они бы, несомненно, избрали, если бы состояние бодрствования не держало их в неведении относительно самих себя. То же самое можно сказать о мужчине… О, прелести спящего мужчины, вы всё ещё стоите перед моим взором! Он весь, от бровей до губ, за смеженными веками был воплощённой улыбкой, беспечностью и лукавством султана, сидящего у окна с деревянной частой решёткой… Я же, та, что «страстно желала», глупышка, быть женщиной до конца, рассматривала его с мужской досадой, этого человека, приходившего в волнение от красивого стихотворения или пейзажа, человека, у которого был такой милый смех…

С ним неизменно сталкиваешься не раз. Его вторичное появление пугает нас уже не столь сильно, ибо мы считали его неподражаемым в искусстве нравиться и вредить. Возникая снова, он становится меньше ростом.

Мы угрюмо приписываем ему туманные свойства, роковые признаки, которые он заслуживает, и анатомию, которая его опошляет. Созданный на потребу женщине и для вражды с ней, он тем не менее издалека узнаёт в другом мужчине свою породу, свой подвид, любовно таящий в себе угрозу; он быстро сокрушает себе подобного, если вынужден с ним сражаться, но преимущественно уклоняется от этой встречи, ибо чувствует себя обречённым, если женщина, говоря о нём, произносит «он» во множественном числе: «они»…

– Не правда ли, Маргарита, что палач серийного производства..?

Но Маргарита спала, повернув свой нос конкистадора навстречу судьбе. Глубокий сон придавал её маленькому решительному рту плаксивое выражение и покорность, в которой ей неизменно отказывает воинственная явь.

Я осторожно коснулась лёгкого одеяла и укрыла Химену и Сида,[8] неразрывно слитых во сне в одном-единственном теле. Затем я вернулась на вахту за стол-конторку и принялась следить своим женским взором за маленькой грубой рукой садовника, водившей пером по веленевой бумаге бирюзового цвета.

Женщине требуется большое и редкое чистосердечие, а также достаточно благородная скромность, чтобы судить о том, что в ней делает неверный шаг, устремляясь от общепризнанного к закулисному сексу. Чистосердечие – это не дикорастущий цветок, как и скромность. Дамьен был первым, кто одним словом поставил меня на место. Я думаю, что, по его мнению, это было место зрителя, одно из тех избранных мест, откуда зритель, приходя в возбуждение, вправе броситься на сцену, чтобы неуверенно, как подобает новичку, принять участие в представлении. Я недолго заблуждалась относительно фотографий, где я изображена со стоячим воротником, в галстуке и узком пиджаке поверх гладкой юбки, с дымящейся сигаретой в руке. Я окидываю их менее проницательным взглядом, чем тот, что наверняка был присущ старому дьяволу живописи Болдини.

Впервые я встретилась с ним в его мастерской. Платье на большом незаконченном портрете женщины, платье ослепительно-белого, как мятные леденцы, атласа, неистово поглощало и отражало свет. Болдини отвернул от портрета своё лицо грифа и посмотрел на меня в упор.

– Это вы, – спросил он, – надеваете по вечерам смокинг?

– Возможно, это со мной случалось на костюмированных вечерах.

– Это вы представляете пантомиму?

– Да.

– Это вы появляетесь на сцене без трико? И танцуете – cosi,[9] cosi? – в чём мать родила?

– Простите, я никогда не выходила на сцену голой. Возможно, так говорили и писали в газетах, но на самом деле…

Болдини даже не думал меня слушать. Он рассмеялся с хитрой гримасой и потрепал меня по щеке, нашёптывая:

– Славная мещаночка… Славная мещаночка…

Тотчас же он позабыл обо мне и принялся выплёскивать свою дьявольскую энергию на портрет женщины в мятном платье, что выражалось в прыжках амфибии, в кудахтанье, криках, колдовских прикосновениях кисти, итальянских романсах и монологах.

– Колоссальная ашипка! Колоссальная ашипка! – неожиданно взвизгнул он.

Он отпрыгнул от картины на три шага, нацелился на «ашипку», разбежался и моментально замазал её неуловимым движением.