Число зверя - [30]

После очередного, сжигающего приступа любовной лихорадки, теперь уже окончательно опустошенный, вяло и слабо отвечая на продолжавшиеся робкие ласки девушки, то целовавшей его куда то в ухо и что то невнятное шептавшей, то прикасавшейся трепетными пальчиками к его шее и груди, великий князь в каком то полусонном состоянии подумал о своих смутных и непонятно откуда взявшихся недавно мыслях с некоторой свойственной ему самоиронией и даже издевкой; все намудрили древние греки, решил он, у них было много винограда и солнца, и им было нечего больше делать, — пей себе вино, люби женщин, совершай подвиги и думай о богах и бессмертии. Вот и закружилось в голове, поехали, замелькали всякие Афродиты и Аполлоны…

С такими мыслями, успокоенный и счастливый, он задремал, провалился в здоровый, свойственный уверенным в себе людям сон, а когда открыл глаза, увидел над собой склоненное лицо Машеньки, все вспомнил, тихо улыбнулся ей и поцеловал.

— Ах, Александр, — сказала она спокойно и ровно, заставляя себя притушить нестерпимо засиявшие глаза. — Какую же большую и непоправимую глупость мы сделали! Не надо было этого, Божья кара ожидает нас и наших детей… Я боюсь, Александр… Посмотрите, у меня заледенели руки… Боже мой, как я покажусь на глаза государыне? Я не выдержу, Александр!

— Ну что ты такое говоришь, Машенька! — весело сказал он, еще окончательно не проснувшись. — Милая Машенька, в наши с тобой отношения никто не имеет права вмешиваться, это только наше и больше ничье! Я люблю тебя, дорогая моя и прекрасная заморская царевна!

— Да, заморская, Александр, — вздохнула она, и в ее голосе прозвучала печаль. — Я в этом не виновата. Я — дочь еврея, Александр, двор и высший свет никогда мне не простят…

— Какая чепуха! Вздор! — сказал великий князь, ласково привлекая ее голову к себе на грудь. — Господь наш создал людей одинаковыми, все мы, иудеи, греки, немцы или славяне, равны перед ним и между собою. Пусть только кто нибудь посмеет обидеть тебя или даже нехорошо взглянуть! Он будет иметь дело со мною, с наследником престола российского!

Она растроганно поцеловала его в голову.

— Вы, Александр, еще не император, помазанник Божий, — опять с грустью сказала она. — А ведь только ему в России подвластно все, даже невозможное…

— Вера творит чудеса, — согласился великий князь и, перестав улыбаться, приподнял ей голову, пристально взглянул в глаза. — У женщины, Машенька, нет национальности, — сказал он почти строго, изменившимся, как ей показалось, голосом, ставшим более отчужденным. — Женщина источник жизни и принимает суть и форму того, кого любит, кому начинает по праву принадлежать и кого воспроизводит в своем чудотворном лоне. Она не властна в ином, таково Божье установление.

— Может быть, Александр, только ваши слова не касаются моего народа — народа непонятого и всегда, даже когда ему не надо, страдающего, — вздохнула она. — У него свои, древние и жестокие обычаи и законы, у него всегда иначе, чем у других. Вероятно, Александр, вам покажется странным и диким, только здесь переменить никому ничего не дано.

— Да, твой народ и его обычаи многим непонятны и даже неприятны, — сказал великий князь, думая в то же время о другом, о том, что ход времени не остановить и сын, как правило, когда нибудь да сменяет отца даже на державном престоле, но говорить он этого не стал. — Вот девушки у вашего народа прекрасны, обворожительны, они умны и умеют зажечь кровь… Счастлив народ с такими женщинами!

— Благодарю, ваше высочество, — смиренно понизила голос Машенька, с некоторой, почти неуловимой иронией. — Вы истинный мужчина и рыцарь! Только что же дальше?

— Жить и радоваться, — отозвался он бездумно. — А сейчас позавтракать, стол накрыт. Я весьма проголодался, ты ведь тоже не откажешься? Да, да, дорогая, жить и радоваться! — повторил он. — Туалетная направо, Машенька, там найдешь все необходимое.

Он бодро вскочил, стал натягивать тугие рейтузы, молодо прыгая то на одной, то на другой ноге, что было смешно и необычно, и Машенька Планк гибко опрокинулась на спину и весело захохотала.

Над Петербургом, над дворцами и храмами, над мостами, над седыми водами заливов, бесконечных рек и озер длилась и ширилась белая ночь, смешивая все времена и надежды.

10

Прошло несколько месяцев, и над Петербургом, над Россией, над ее просторами, веселясь и буйствуя, разыгралась русская зима, морозная и снежная, с ее шумными ярмарками и праздниками, свадьбами и крестинами, с волчьим воем и звоном колоколов… Полетели по всем почтовым трактам, накатанным до стеклянного блеска проселочным дорогам розвальни, кибитки, кареты, поставленные на полозья, хотя уже начинали пролегать в просторах России стремительные рельсы, уже неслись, разрывая железной грудью метельные ветра, предрекая неведомые, обвальные перемены, дымные поезда. Они пугали крестьян, и вслед им из лесных глухоманей выли голодные волки.

Машенька Планк, зябко кутая плечи в пуховую шаль, замерла у высокого морозного окна, и в ее глазах уже не теплилось былой любви, — порой ее глаза даже становились жестокими и злыми и в них начинала оживать застарелая ненависть, тайная движущая сила ее вечно страдающего и вечно побеждающего народа. Все было кончено, ее судьба была определена вопреки ее желанию, молодость прошла, она была у нее украдена, и уже ничего не могло измениться. Впереди маячила леденящая волжская пустыня, неведомый дикарь, муж калмыцких или хазарских кровей, и захолустное прозябание, бесконечные серые дни вдали от блистающих столиц, от высшего света, от былых надежд…