Тихий и светлый ключ, выбиваясь на поверхность, чуть шевелил чистый песок. Присмотревшись, можно было увидеть подвижные, живоносно затейливые струйки песка на дне небольшой колдобинки — здесь, среди болот и мореновых взлобков, брала начало Волга, песенная колыбель многих племен и народов земли, их кормилица и поилица, баюкавшая и растившая на своих берегах сотни поколений русичей, с материнской любовью пестовавшая их удаль и волю, стремительный и широкий, раздольный характер, не раз затем сказывавшийся губительной уступчивостью, незлобивостью, а то и откровенной слабостью, и вновь перераставший в неудержимую тягу к вольным пространствам, к неизведанным далям и берегам древних океанов.
Именно здесь, в глухом болотистом месте, по детски прозрачный ключик и являл собой вечную силу земли — здесь таилась сама душа Волги, и зримо являлась она только в строго означенные сроки, перед самыми трагическими свершениями. И всегда в одном образе — в светлом лике ребенка, возникавшем и в самом родничке, и в небе над ним в предвестии земных потрясений и смещений, когда предстояли разломы самой жизни. Узреть пророческий лик было дано лишь чистым сердцам, странникам русской судьбы и печали, и последний раз такое предвестие случилось перед самой смертью Сталина — лик ребенка проступил сквозь голубой, еще не совсем рассеявшийся мрак ночи над родничком, и в туманных детских очах дрожали кровавые слезы.
До сих пор у русских странников и печальников из рода в род передается весть о пророческом явлении окровавленного лика ребенка над ключевым истоком Волги двенадцать раз подряд перед роковым днем сыноубийства царем Иваном, — плакала безутешно душа великой реки, являя миру предостережение, но так уж положено судьбой человеку — находить путь в слепоте своей, звать Бога, а служить сатане, — ничего из этого заклятия не меняется на земле и до сих пор, потому что, по определению апостола, человек есть ложь…
Окровавленный лик ребенка был явлен истоком Волги небесам и миру и в канун, по сути дела, убийства Петром Великим тоже прямого своего наследника, первенца. И неподкупное пророчество, как всегда, вновь сбывается — Россия получает царей со все большим преобладанием чужеземной, немецкой крови, и тоже начинается своеобразный смутный период в ее многострадальной истории, — беспримерный бабий кавардак влечет за собой ряд невосполнимых утрат и разочарований на русском пути.
Свидетельствуют, что были подобные небесные знамения и потом, перед черным семнадцатым годом и приходом в Русскую землю, люто ненавидимую им еще в чреве матери, антихриста Ленина, как окрестили его странники; было нечто похожее и в тридцать седьмом году, и в начале сорок первого, и в канун пятьдесят третьего, но ни на одно мгновение не прекращался круговорот вещей, — воды со всего бескрайнего пространства России по капельке, по ручейку стремились к Волге и скапливались в Волге, они несли с собой в жаркое Каспийское море, оплодотворяя его лоно и берега, мощь и щедрость Русской земли, ее кровь и пот, ее соки и ее бессмертие. Жизнь всегда рождала жизнь — таковы законы творящего космоса.
И еще русские странники, значительно уменьшившиеся в числе за годы безбожия и гонений и все таки не исчезнувшие совсем, продолжали исполнять древний негласный завет и по тайному, только им слышному зову, безымянные и бездомные, неустанно брели с места на место, из одного конца Русской земли в другой, с Соловков в Чернигов и Киев, оттуда в Углич, Муром, Переяславль или Суздаль, в Великий Новгород или в Москву, и часто руководящий ими гений странствий приводил их в самые глухие, заброшенные места, где от монастырей и храмов давно остались одни развалины и руины, поросшие дикими бурьянами, а то и лесом. И не было в этом загадочном, почти призрачном братстве не имеющих крова ни одного усомнившегося, ни одного, кто не стремился бы добраться до самых истоков древнейшей реки, таившихся в толще земли и выбивающихся на поверхность из самой сердцевины бытия всего сущего, и отведать, испить от их мудрости, преисполниться пониманием основ жизни и тем самым примириться с нею, понять ее, обрести дар пророчества и понести вещее слово дальше, до самого его завершения.
* * *
Одного такого, не от мира сего, без определенного места проживания, без возраста, родства, по его собственному утверждению, никогда не знавшего ни отца, ни матери, зимой и летом одетого в один и тот же пропитанный пылью брезентовый плащ, в приспособленных из кирзовых сапог опорках (отрезал голенища — и готово), можно было встретить на самых разных дорогах России; все знавшие его в странствующем мире русских теней не раз сталкивались с ним в последние годы. И зимой, и летом на нем красовалась одна и та же шапчонка с оторванными ушами, за спиной — грубо залатанный заплечный мешок. Звали его все отцом Арсением, окликали, встречаясь, иные с извечной русской полуусмешечкой полусмирением перед глухой неизвестностью, чувствовавшейся с первого же взгляда и слова за плечами отца Арсения, — его явно уважали и втайне побаивались; о его прошлом ходили самые невероятные, даже фантастические слухи. Никто не знал, откуда он и когда появился, но видели его последние два три года и в Печерской лавре, и в Чернигове, и в Угличе, и на Соловках, и у Донского монастыря, и в Невской лавре, видели его и у Троице Сергиевой лавры, а как то в погожий и теплый летний день он оказался и среди развалин Свенского монастыря под деснянскими обрывами, у которого когда то шумели знаменитые всероссийские ярмарки; здесь, у бывшей трапезной, где ныне устроили колонию, официально называемую диспансером для неполноценных детей, в основном паралитиков, укрывшись за кустом широко разросшейся бузины в грудах битого кирпича от бывшей монастырской стены, отец Арсений с каким то странным и болезненным интересом долго наблюдал за группой несчастных ребятишек, выведенных на прогулку из душных и тесных своих палат, — разновозрастные дети, конвульсивно дергаясь, уродливо хромали, лица их вспыхивали жуткими гримасами и дьявольскими искажениями и играми лика Божьего, как бы раз и навсегда отвергающими и отменяющими необходимость присутствия в мире самой гармонии.
