Чингиз Айтматов - [47]

выкладывались в беге, как предсмертной агонии, сжигая свою кровь, чтобы жить и чтобы выжить, и разве что только сам бог мог остановить и тех, и других, гонимых и гонителей, ибо речь шла о жизни и смерти жаждущих здравствовать тварей, ибо те волки, что не выдерживали такого бешеного темпа, те, что не родились состязаться в борьбе за существование — в беге-борьбе — те волки валились с ног и оставались издыхать в пыли, поднятой удаляющейся, как буря, погоней, а если и оставались в живых, уходили прочь в другие края, где промышляли разбоем в безобидных овечьих отарах, которые даже не пытались спасаться бегством, правда, там была своя опасность, самая страшная из всех опасностей, — там, при стадах, находились люди, боги овец и они же овечьи рабы, те, что сами живут, но не дают выживать другим, особенно тем, кто не зависит от них, а волен быть свободным...»[39]

Таков теперь был айтматовский стиль, в чём-то напоминавший стиль Фолкнера периода «Шума и ярости». Таким предстал у писателя мир, который он увидел текучим и неостановимым, эклектически-многослойным, кричаще разнообразным и противоречивым, но всё же единым в своей гуманистической сути. Необычен и внутренний ритм романа, — то созерцательно-философский, то вихреобразный, то нежно-лирический, в духе раннего Айтматова. И лежит на этом мире печать обречённости, фатализма, вечной круговерти, хаоса и безостановочного движения.

Но, может быть, именно в этом и состоит полнота, красота жизни? По художественной логике «Плахи» получается, что нет. Автору-творцу хотелось бы гармонии и некоего вечного жизнеутверждающего порядка, ясности гуманистического смысла. Так ведь нет его. Отсюда и вселенская грусть, трагизм мироощущения. А в последнем, предсмертном романе «Когда падают горы (Вечная невеста)» он только усилился. То были словно бы поминки по утраченным иллюзиям и разбитым надеждам, некий прустовский поиск утраченного времени. Но об этом дальше.

СКОРЕЕ РУССКИЙ, ЧЕМ КИРГИЗ? О билингвизме Айтматова

Кентавр, мыслящий Сфинкс, писатель-билингв, король слова, художник с двойным мышлением, человекоконь... Всё это — об Айтматове. Русский критик Аннинский одну свою статью об Айтматове так и назвал: «Скачки Кентавра».

Так сложился уникальный образ киргизского писателя, художника сугубо национального, но начавшего свой творческий путь на русском языке («Газетчик Дзюйо», 1952 год), затем перешедшего на киргизский, а после повести «Прощай, Гульсары!» (1967 год) почти полностью вернувшегося к русскому. Таким образом, Чингиз Айтматов в равной степени принадлежит и киргизской литературе с её относительно непродолжительной историей становления и развития, и литературе русской с её богатейшими многовековыми традициями, накопленным художественно-эстетическим опытом, богатой стилевой палитрой.

Подобный «кентавризм» писательского дара был в своём роде предопределён самой судьбой, Айтматов с самого детства постоянно пребывал на стыке культур и языков. На русском заговорил ещё в младенчестве, часть школьных лет прошла, как мы помним, в Москве.

А потом та же самая же судьба забросила его в самую настоящую киргизскую глубинку, где звучала по-настоящему народная речь. И в эти же годы он приобщился к «Манасу».

Написанные изначально на киргизском повести автор потом либо сам, либо в сотрудничестве с опытными московскими переводчиками по прошествии времени переложил на русский, но настоящий его «русский период» начался с «Прощай, Гульсары!». Впоследствии он лишь несколько раз переходил на родной киргизский — как автор небольших рассказов и отдельных статей.

Трудно переоценить огромный личный вклад автора «Джамили» в дело популяризации русского языка не только в Киргизстане, но и на всём пространстве многонационального Советского Союза. То, что он писал на русском, достиг такого уровня мастерства и широчайшего мирового признания, уже само по себе стало как бы зовом в пользу изучения этого языка. И зов этот был услышан — киргизы в массовом порядке переходили на русский не только в общении, но и при чтении Пушкина, Толстого, Горького и произведений западной литературы. Вырос общий уровень образованности, культурные процессы приобрели большую динамику.

Но любая медаль имеет две стороны. Оказавшись в 1950—1970-е годы в неравных конкурентных условиях, язык Токтогула и Арстанбека, Сыдыкбекова и Осмонова впоследствии волей-неволей отодвинулся в глубокую тень. Тотальная русификация порождала сомнения в будущности языка, национальной культуры.

Иное дело, что в ходе борьбы с насильственной русификацией часто возникают крайности противоположного толка, порождающие центробежные тенденции, создающие питательную почву для местничества, и, называя вещи своими именами, национализма. Можно сказать, что именно эти сложные процессы, которые обычно называют полифуркацией, и подготовили определённую идейно-психологическую почву для суверенизации советских республик, распада СССР в 1991 году.

Важно понимать, что именно двуязычие (киргизско-русское) и культурная открытость — это тот путь, что завещал нам Айтматов. Это уже наша история, наша историческая судьба. Это та дорога, которая привела нас к сегодняшнему дню. К тому самому периоду, который считается периодом нашего национального возрождения, нашего культурно-духовного ренессанса.