Чингиз Айтматов - [26]

«Материнское поле» имело огромное количество критических откликов. Некоторые авторы усиленно подчёркивали сходство концепций человека и гуманизма у Айтматова и Шолохова — автора рассказа «Судьба человека». Например, Е. Ветрова писала: «Есть много общего в “Материнском поле” Ч. Айтматова с “Судьбой человека” М. Шолохова. И здесь, и там человек проходит через страшные испытания, убит горем, потерей близких из-за войны. И здесь, и там человек остаётся одиноким. Но Андрей Соколов и Толгонай не сломились, сохранили твёрдую волю, ясное осознание своей правоты и, что самое главное, веру в жизнь, веру в людей. Они воспитывают детей, чужих детей и растят смену»[21].

Всё верно, только нельзя упускать из виду и то, что повесть Айтматова построена на ином, нежели шолоховский рассказ, философском фундаменте. Да и стилистически это совершенно разная проза. «Судьба человека» написана в лучших традициях русской реалистической школы, что и обусловило её суровую стилистику и иной, нежели у Айтматова, способ манифестации авторских идей. Повесть, несмотря на свой трагический контекст, определённо одухотворена неким возвышенно-героическим пафосом, романтика в ней органично сочетается с реализмом, публицистика в антивоенном духе — с философическими раздумьями. Здесь — свой особый язык символов и знаков, своя художественная семантика: Мать-Земля, хлебное поле, мужчины-хлеборобы, мальчик — продолжатель человеческого рода, железная дорога, солдат.

Вся исповедь матери, её условно-аллегорический диалоге землёй приобретает общечеловеческое звучание прежде всего потому, что здесь не только прокляты и осуждены война и её виновники, но и с необычайной художественной выразительностью обрисованы люди, на которых испокон веков держится мир и у которых ни война, ни другие превратности судьбы не могут отнять высокие нравственные качества.

Кто-то из современников хорошо сказал об Айтматове, что у него «пламенная душа». Так, Алиман, овдовевшая сноха Толгонай, одна из самых обаятельных и в то же время трагических героинь, зная, что ни Касым, её муж, ни Масалбек, ни Суванкул не вернутся с фронта, с присущей ей страстностью уверяет свекровь: «Вы поверьте мне, мама, сердце мне подсказывает так: Джайнак должен вернуться. Пропал без вести — это значит, что живой. Ведь никто не видел его убитым. Давай подождём, мама, не будем хоронить прежде времени... А я верю, точно знаю, Джайнак наш живой, вернётся скоро. Никак не должно быть, чтобы из четверых человек ни один не вернулся... А обо мне не беспокойся, если раньше я была тебе невесткой, то теперь я тебе как сын, вместо всех сыновей».

Далее размышляет вслух Толгонай: «Да, будут идти дожди, будут расти хлеба, будет жить народ и я с ними буду жить. Я так думала не потому, что Алиман пожалела меня, не потому, что она из милосердия сказала, что не оставит меня одну. Нет, я радовалась другому. Кто говорит, что война делает людей жестокими, низкими, жадными и грубыми ? Нет, война, сорок лет ты будешь топтать людей сапогами, убивать, грабить, сжигать и разрушать — и всё равно тебе не согнуть человека, не принизить, не покорить его».

В «Блокадной книге» Д. Гранина и А. Адамовича, появившейся много позже «Материнского поля», приводятся потрясающие документальные факты из жизни ленинградцев в блокадную пору, свидетельствующие о крепости человеческого духа и тела. Авторы книги задаются вопросом: «Откуда брались силы, откуда возникала стойкость, где пребывали истоки душевной крепости?» И тут же делятся своими мыслями: «Перед нами стали не менее мучительные проблемы и нравственного порядка. Иные слова возникали для понятия доброты, подвига, жестокости, любви.

Величайшему испытанию подвергались отношения мужа и жены, матери и детей, близких, родных, сослуживцев.

Мы слушали, записывали, и не раз нам казалось: вот он, предел страданий, горестей, но другая история открывала нам новые пределы горя, новую вершину стойкости, новые силы человеческого духа». И далее: «...Амплитуда страстей человеческих в блокаду возросла чрезвычайно — от падений самых тягостных до наивысших проявлений сознания, любви, преданности».

Чингизу Айтматову должна быть близка эта позиция. Иное дело, что он всегда был далёк от расхожей мысли, будто всё в жизни решает бескомпромиссная вера, убеждённость, — классическое положение теории социалистического реализма. Он одинаково не верил и в дарвинистскую теорию естественного отбора, в инстинкт самосохранения, прекрасно отдавая себе отчёт в том, что силы человеческие черпаются из многих других источников, как духовных, так и материальных. Но уже в «Материнском поле» Айтматов начал осознавать более общую истину — трагическую противоречивость истории человечества, её стихийность, даже внутреннюю обречённость.

КРУТОЕ ВОСХОЖДЕНИЕ

Для Чингиза Айтматова Москва всегда была счастливым, благословенным городом. Тут он провёл самые светлые годы детства, тут учился, тут написал и в центральных толстых журналах опубликовал «Лицом к лицу», «Джамилю» и «Первого учителя». Издание сборника «Повести гор и степей», куда вошли его лучшие произведения конца 1950-х и начала 1960-х годов, стало значительным событием литературной жизни не только Киргизии, но и всего большого Союза. Как мы помним, доброго пути молодому писателю пожелал на страницах «Литературной газеты» прижизненный классик — Мухтар Ауэзов, а после этого напутствия начался буквально обвал откликов в столичной и провинциальной прессе. Успех был триумфальный. За сравнительно короткое время Чингиз Айтматов стал любимцем и читающей публики, и критики. Правда, тут имеется некоторая тонкость. Пресса была невероятно благожелательна, все хвалили, все восторгались, а вот собственно критики не было довольно долго. Её время было ещё впереди.