Четырнадцатый апостол - [9]
Шрифт
Интервал
Кучерявый, модный, тощий, словно дрыщ!
Мол, желает любоваться, мать-етить,
Как мы нонче буйных горцев будем бить!
Так смотри, чтобы не лез, куда не нать!
А не то пред генералом отвечать…
Мы столичного тотчас берём в кольцо,
За бока, за рукава, за пальтецо.
Он смеётся, не напуган ни раза!
Только щурит голубущие глаза.
Полк в атаку! А столичный господин
Сам под пули так и лезет, ёшкин дрын!
Из ружья палит, орёт навеселе,
Казака не хуже держится в седле.
Ну и горцы встали, всем чертям назло!
Много наших в этой сшибке полегло.
И полковник Селиванов-молодой
Не вернётся к батьке с мамкою домой.
А когда сидели кругом у реки,
Хлыщ столичный с нами пил, читал стихи.
Про Руслана, про Людмилу, про любовь,
Так что грудь щемило и горела кровь.
Про анчара, про балканскую грозу,
Пару хлопцев аж пробило на слезу.
И от тех чудес кружилась голова,
Это ж божий дар, вот так слагать слова!
Уезжал, так мы прощались, как навек.
Он хороший был, по сути, человек…
Мы потом узнали, через много лет,
Что в столицах он был признанный поэт,
И простить себе до боли не могли –
Не сдержали, не спасли, не сберегли.
Не смогли поделать ровно ничего,
Как на Чёрной речке стрельнули его.
Мы крестились всей станицей, как же так?
Вот остался б с нами, добрый был бы казак…
«То ли бес помог, то ли как…»
То ли бес помог, то ли как –
Заплутал в дороге казак.
Притомил коня, Господи, спаси,
Ох и много тёмных мест на Руси.
Слышится в ночи волчий вой,
Тучи в небо бьют головой,
Да мелькают вкруг чудо-огоньки,
Вдоль по берегу у чёрной реки.
То ли церковь, то ли рубленый дом,
Не украшен ни звездой, ни крестом,
А куда пойдёшь по ночной глуши,
Эй, станичник, погоди, не спеши…
Но шагнул казак в волчий храм,
Видит, нет икон по углам.
Только липкий страх кружит у колен,
Отражаясь от прокуренных стен.
Вдруг исчезла в небе луна,
Входит в волчий храм сатана!
Обнажил клыки, бросится и съест,
Но косится на Егорьевский крест!
Где же ты небесная рать?
Да задаром грех помирать!
Вырвал шашку он, покачнулся мрак,
Ох, недёшево даётся казак!
И пропало всё словно сон,
Растворилось в дымке времён.
Но про волчий храм у реки
До сих пор поют казаки…
«Иногда мне кажется, что поручик Нижегородского полка…»
Иногда мне кажется, что поручик Нижегородского полка
Именно здесь сидел у горной реки на прогретом камне,
И этой пенной волны осторожно касалась его рука
И, возможно, тут даже рождались стихи, когда он сам не
Думал об этом. Не в тот момент. Муза никак не спасёт
От чёрного выстрела в спину, абреки скрывают лица.
Смотрел на синее небо, где ветер стада облаков пасёт,
И совершенно не рвался в цивилизованную столицу.
Писал короткие письма санкт-петербургским друзьям,
Пил кахетинское, рисовал профиль княжны Чавчавадзе,
Да, он ведь был в моде, умел слушать, ходил по гостям,
Не чинясь гусарским мундирчиком, звал казаков «братцы».
И хорошо держался в седле. Любил коней до исступления,
Столько лирики посвятил им, столько стихов отмерил.
Также кроткий взор кабардинок равнял с вдохновением.
Лошадей, лошадей, разумеется. А женщинам он не верил.
Ходил по Кавказу на «сшибки», в три пальца держа кинжал.
Записывал им же на ладони станичные колыбельные.
А если уж брался за пистолеты, так прицел не дрожал.
В горах никто не сочтёт оправданием утреннее похмелье.
Так же как все – на линии, на плацу, в строю, в поле.
Такая же красная кровь, зачем? Уж точно не славы ради.
Как выложить на голомени клинка столько любви и боли?
Как слышать эолову арфу в жесткой пушечной канонаде?
Как кровь чужую смывать в той же самой горной реке,
Служа государю, России, какой-то там высшей цели?!
Ты же сам писал, что мир велик и небо над миром ясно.
Между седым Бештау и Машуком скользя на волоске,
Прошептав тихо: «Спи, младенец мой прекрасный…»
Шутливо стрелять вверх в день своей дуэли…
«Этот прощальный снег…»
Этот прощальный снег
Забрал тебя у меня.
В припухлости детских век
Таилась улыбка дня,
Который мне всё соврал,
А лжи оправдания нет.
Который у нас украл
Уже целых десять лет.
И я десять лет учусь
Не видеть твои глаза.
Осталось одно из чувств,
Огромное, как слеза.
Сведение всех основ
С рожденья к одру.
Осталось одно из слов,
С которым и я умру.
Осталась одна стрела
И пуля, и нож один.
Плыла над водой мгла,
А Бог тогда был един.
И это Он повелел
Разрезать мне сердце вдоль,
И Он, не дыша, смотрел
На муки мои и боль.
И это Он обещал
Всему положить конец
И вместе со мной рыдал
Бог-сын или Бог-отец.
Так сердце оставит бег,
А вздох мой замрёт в тиши.
Вечный прощальный снег.
Пепел моей души…
«Ненько, ненько…»
Ненько, ненько…
Какие ж лихие
Дни-то выпали, расскажи…
Кто-то матом: «Спасай, Россия!»
Кто-то: «Москалей – на ножи!»
На коленях мать русской вотчины,
Светлый Киев опущен зоною.
У отечества какое отчество?
Под имперскою ли короною?
Ненько, ненько…
Так вроде пелось нам.
И гасилась слезой свеча.
Ах, какая улыбка белая
Чернокожего палача…
Капелюхи, чубы кудрявые,
Православие сечевиков!
Где вы ныне, что с вашей славою?
Измельчала козачья кровь…
По живому страну изрезали,
Правду предали на костре!
Ненько, ненько…
Глаза небесные.
Сколько ж можно тебе гореть?!
Всё сплелось – от греха безверия
До предательства властных морд
И терпения долгомереного
Еще от автора Андрей Олегович Белянин
