Четырех царей слуга - [169]

Гордон сообщал также, что дьяк Преображенского приказа Яков Никонов ведёт по этому разбойному делу розыск с пристрастием и по окончании его все бумаги пришлёт в Азов. Там в то время находился князь-кесарь Ромодановский, отвечавший за порядок в столице и всем Российском государстве.

Секретарь австрийского посольства Иоганн Георг Корб в своём «Дневнике» несколько иначе изложил случившееся чрезвычайное происшествие в столице Московии, потрясшее воображение иностранцев. Он записал следующее:

«Князь Репнин... у которого под влиянием какого-то сильного душевного потрясения помутился рассудок, дерзко напал со своими слугами на городской караул. Когда князь намеревался схватить знамя, то знаменосец поступил очень похвально, именно он ударил Репнина древком; очень много других лиц во взаимной борьбе получили раны».

Пётр отвечал на гордоновские письма регулярно, сообщая наставнику все важнейшие новости. Так, в письме из Таганрога от 18 июля царь уведомляет его о выходе кораблей в море и совершенном плавании.

Это письмо принесло немало радости шотландцу. Он сразу же отписывает в Таганрог ответные слова:

«Моё сердце великий Командир (на голландском), письма от милости твоей я принел, а что кораблей вышли и дела ваши морское в путь идёт, велми утешаюся. Подай Господь Бог, чтобы всё твоё намерение и дела к доброму завещанию пришли бы».

Далее в том письме следуют сообщения последних московских новостей, до которых Пётр, как известно, был охоч. Особенно до дел «огненных», пожарных:

«В десятом часу в Белом городе... выгорел Пушечный двор и от Неглинны до Поганова пруда, от Миколы Столба вниз по Китаю; а Китай чуть не весь выгорел».

Это письмо было написано под диктовку больного по-русски, за исключением концовки на голландском языке. Её Патрик Гордон вывел собственноручно. Такие письма действовали на Петра несколько удручающе — он понимал без лишних слов, что жизненный родник его старшего товарища, любимого им ещё с времён потешных игр, иссякает.

Всё же временами престарелый Гордон пересиливал болезнь и вставал на ноги. В июле он даже принял приглашение ближнего боярина Льва Кирилловича Нарышкина побывать у него на обеде в подмосковном имении Фили, куда хозяином было приглашено немало почётных гостей, в том числе и иностранцев — служилых наёмников и дипломатов.

Однако в нарышкинских Филях Пётр Иванович едва не стал виной серьёзного дипломатического скандала. Секретарь австрийского посольства Иоганн Корб так описывает события того застольного дня:

«Знаменитое поместье первого министра и боярина господина Льва Кирилловича Нарышкина, по имени Фили, отстоит только на семь вёрст от Москвы. Боярин уже несколько дней тому назад пригласил господина посла на обед, который приготовлен был там же с большой роскошью...

Г. послу надлежало свернуть с столбовой дороги со всею своею свитою в сопровождении представителей иностранных государей и очень многих офицеров царской службы. При въезде в имение, где было очень много гостей из немцев (то есть любых иностранцев), нам выказали столько учтивости, что каждый хотел присвоить себе на этом поприще пальму первенства. Повсюду мы видели изъявление дружеских чувств, очень многие соперничали между собою, желая возможно правдивее доказать нам бескорыстие своей привязанности. Наконец, всеобщее внимание привлечено было столами, уставленными богатыми яствами.

Кроме первого министра и его родственника, а также обычного нашего переводчика г. Шверенберга (Тяжкогорского), не было ни одного русского гостя, но место их в обилии заступали немцы. После господина цесарского посла сидели в таком порядке: датский посол, генерал де Гордон, бранденбургский резидент, Адам Вейд, цесарский пушечного дела полковник де Граге, полковник Яков Гордон, полковник Ачентон, цесарский миссионер Иоанн Берула, царский врач Карбонари, купец католик Гваскони, купцы не католики: Вольф, Бранд и Липе; вперемежку с ними тут же восемь чиновников цесарского посла.

Обед устроен был почти с царственною роскошью; приготовлен он был не на русский лад, а хорошо приспособлен к немецкому вкусу. Кушанья были в редком изобилии; золотая и серебряная посуда отличалась высокой ценностью; на столе стояли разнообразные наилучшие напитки — всё это свидетельствовало о кровном родстве хозяина с царём.

После окончания обеда стали состязаться в стрельбе из лука; никто не мог отговориться от этого ссылкой на иностранный обычай или на неопытность в непривычном деле. Лист бумаги, воткнутый в землю, служил мишенью; первый министр неоднократно пробивал его посредине при всеобщих рукоплесканиях. Проливный дождь помешал нам в этом приятнейшем занятии, и мы снова удалились в боярские покои.

Нарышкин взял за руку цесарского посла и отвёл его в спальню своей жены, чтобы исполнить там обряд их взаимных приветствий. У русских нет иного способа, чтобы выразить своё особенное уважение: наивысшего почёта удостаивается тот, кого муж с отменной вежливостью приглашает поцеловать его жену и выпить из её рук глоток водки».

Боярин Лев Кириллович Нарышкин подарил послу Священной Римской империи Христофору Игнатию Гвариенту роскошный подарок — соболиную шубу. Однако такой подарок был не бескорыстен, и цесарец об этом хорошо знал. Хозяин Филей давно мечтал и особо не скрывал этого получить от посла австрийского императора карету. Подобно той, которая в своё время была получена фаворитом правительницы царевны Софьи князем и боярином Василием Васильевичем Голицыным четырнадцать лет тому назад.