Четыре танкиста и собака - [295]

Ее увидел Густлик, несший дежурство в роте. Он нежно обнял девушку за плечи и спросил:

– Для мармелада?

– Нет. Чтобы вернуться поскорее. Не задерживаться больше.

– Хорошо, – сказал Елень.

Зачем ему было возражать Гонорате, когда, как и что решит командование. Пусть загадывает при месяце, это не повредит.

Занятые друг другом, они не заметили, что в другом конце сада, за густыми рядами пахучих кустов малины, был еще кто-то, кому месяц и мысли не давали спать, кто строил планы на будущее.

– Сердце не капрал, который подчиняется сержанту, и не полковник, который обязан выполнить приказ генерала, – тихо говорил Саакашвили, сидя на корточках и опершись спиной о забор. – Ну что значит слово, сказанное во время развлечения, ленточка или фотография по сравнению с настоящим чувством…

– Вторую неделю сердится… – перебила его Ханя.

– Не сердился бы, если бы не любил. Франек шероховатый как броня, но только сверху. Он очень хороший.

– И красивый, – вздохнула Боровянка.

– Да… – признал Григорий и тут же сменил тему. – Давно-давно, когда в Испании война только началась, поехал я на Дальний Восток: свет повидать и строить комсомольский город. С тех пор не видел Грузии. А наши горы весь год в снежных шапках, реки весь год бегут к морю, леса весь год зеленеют. Приедешь к нам – наши края посмотреть?

– Да. Приеду, – сказала она и крепко прижала к груди черноволосую голову Григория – своего помощника по сердечным делам. – Вместе с Аней и ее Юзеком приедем. Осенью, когда уже меньше работы будет и Константин сам за всем доглядит…

– Можно осенью, – согласился Григорий. – В ноябре созревают мандарины, молодое вино набирается крепости, а барашки становятся жирными.

Ханя пошла к дому первой. Саакашвили тихонько напевал песнь о мече, вспоминая свой самый трудный час войны, а потом встал и пошел вдоль малинника. Он с удивлением заметил под яблоней знакомое лицо.

– Ты чего не спишь? – спросил он.

Девушка поднялась и тихо произнесла:

– Путаешь ты меня с Ханей. – Она показала погон без нашивки.

– Извини, – кивнул он головой, улыбнувшись.

– Ничего, пан сержант, – ответил из зеленой тени Юзек Шавелло. – В такую ночь спать трудно, и мы с панной Аней о жизни разговариваем.

За эти три дня они, наверно, в сотый раз просмотрели все машины и карты, проверили запасы горючего и смазки. На четвертый день пришел приказ, а на пятый перед рассветом они двинулись через Нейсе по понтонному мосту.

На взгорке стоял высокий бело-красный столб с орлом и надписью – «Польша». Минуя его, воинские части отдавали честь.

– Наш был с грузинской горой, – припоминал Елень, – потому что его Гжесь красил.

Косу казалось, что это было давным-давно – тогда они еще на старом танке ездили, не знали ни Лажевского, ни Стасько, ни хорунжего Зубрыка, ни капитана Павлова. Потом они встретились с Константином и Юзеком Шавелло, которые теперь стояли рядом, держась за ручки башни. Они были одеты в парадную форму, только оружия при них не было.

– Здесь? – спросил Янек, узнав заросли орешника и каштан на меже, словно купол часовни возвышающийся над полем.

– Здесь, – подтвердил Константин.

Слегка прижав ларингофоны, Кос приказал:

– Рота, стой! Привал!

Машины свернули на обочину. Остановился «Рыжий», а за ним остальные девять машин. С брони спрыгнули члены экипажа. Они оцепили привязанный сзади двухлемешный плуг, общими усилиями перетащили его через кювет и поставили у края волнующегося под ветром поля.

– Это тебе, Константин, от нас подарок, – сказал Густлик. – Чтобы глубоко пахал.

– От всего сердца вам спасибо, – поблагодарил он, и оба Шавелло низко поклонились.

Константин поднял комок земли, растер его на ладони.

– Лес тут не очень большой и колодцы без журавлей, но земля хорошая.

– Польская, – произнес Томаш.

Попрощались, с секунду постояли друг против друга, а потом подпоручник Кос, повернув голову в сторону шоссе, крикнул:

– Рота!.. По машинам!

Танкисты вскочили, выбежали из кювета, сели в танки. В тот момент когда Янек флажком дал знак «заводи моторы», Константин крикнул:

– Если после уборки картошки, то приедем. Дайте знать!

– Мы сообщим, – ответил Елень.

Загудели моторы, и танковая рота снова двинулась.

Шавелло долго смотрел ей вслед, а потом, не говоря ни слова, расстегнул воротник мундира, ремень повесил наискось через плечо. Вздохнул и, перекрестив себя и поле, начал косить.

Юзек подождал, пока дядя уйдет вперед, потом размеренными движениями косы начал второй ряд.

Оба в одном и том же ритме наклонялись и выпрямлялись. Поблескивали косы на солнце, позванивала тонкая сталь, словно это издалека долетал звон раскачивающихся колоколов на башне костела.

Гудевшие колокола на башне костела попеременно появлялись из тени стен на солнце и ритмично поблескивали, как косы на жатве. В воздухе, в котором уже плыли паутинки бабьего лета, растекался мягкий веселый бас.

Бескидские горы, темно-зеленые от елей, отвечали, возвращая назад эхо. Отвечали барабан, контрабас и скрипки бескидской капеллы, в лентах, в шляпах с перьями, со свистом и песней, мчавшейся по шоссе.

Кучер три раза громко щелкнул кнутом над крупами летевших галопом коней, свадебный оркестр притих, заплакала кобза, выводя мелодию, а дружки и подружки на повозках запели протяжную песню: