Четыре стороны сердца - [35]

мужик.

Людовик так и не отделался от множества давно устаревших выражений, усвоенных в интернатах, закрепленных в парижских кафе, а потом, как ни странно, обнаруженных в психиатрических клиниках, сменивших те, прежние заведения. Он говорил «клевый чувак», что означало «отличный парень». Он говорил «забойная фемина!», имея в виду внешность женщины. И называл «крутым мэном» своего фабриканта-отца. Правда, Людовик уже давно никак не высказывался по поводу своей супруги Мари-Лор – «потрясающей девушки», как он назвал ее при первой встрече. Что касается Сандры, она была для него «классной бабой». Одна только Фанни избежала всяческих характеристик, всяческих эпитетов, всяческих обсуждений. Что в данном случае было крайне подозрительно.

По вечерам после ужина «дети», как Сандра называла Людовика, Мари-Лор, Филиппа и Фанни, обычно прощались поцелуями в щеку; это был один из редких моментов инстинктивного сплочения, – такое чувство возникает у людей, которые живут под одной крышей, когда над ними довлеет тягостное присутствие властной хозяйки дома. Беззаботность, страх, непонимание – наследие детских лет – способны, как и солидарность, объединять также и взрослых людей. Но вот знаменательный факт: тем вечером Филипп, вместо того чтобы чмокнуть Фанни в щеку, поцеловал ей руку, как зачинщице – а значит, особе, достойной уважения в его глазах, – новой драмы, столь неожиданной в этой глуши, с ее гнетущей роскошью и скукой. И второй знаменательный факт: целуя в плохо выбритую щеку своего зятя Людовика, Фанни держалась так напряженно, что это сразу бросилось в глаза Филиппу и стало еще одним свидетельством ее виновности. А Людовику это вечернее прощание позволяло коснуться губами мягкой, душистой щеки Фанни, благоухавшей парфюмом, который он впервые вдохнул на Турском вокзале и который с тех пор считал единственным женским ароматом, имеющим право на существование.

Тем вечером Людовик особенно остро ощущал себя юным, счастливым, влюбленным; чувствительность его как будто притупилась, и теперь слепота по отношению к своему чувству казалась уже не такой фатальной, как обычно.

Ему хотелось смеяться. «Смех – признак любви», – сказал кто-то; и в самом деле, ничто так не высмеивает или не убивает мораль, как смех. Людовик убрал руку с талии Фанни, которой машинально коснулся, обнял ее за плечи, придвинулся вплотную, нагнулся к ее лицу, хотя ее щека и так уже была совсем близко, и потянулся губами к ее рту. Она не могла оттолкнуть его, резко отстраниться, чтобы избежать столкновения лбами или подбородками, единственное, что ей оставалось, – это слегка повернуть голову или чуть откинуться назад, чтобы он мог поцеловать ее только в краешек губ. Что Фанни и позволила ему сделать из чисто эстетического опасения и что Людовик сделал совершенно естественно, под взглядом все того же Филиппа, который считал себя шпионом-психологом, а не вульгарным соглядатаем. Впрочем, поцелуй был максимально беглым, потому что Фанни тут же отвернулась, промолвив ледяным тоном: «О, пардон!» – и вышла. Филипп, насвистывая сквозь зубы какой-то насмешливый мотивчик, последовал за ней, а Людовик последовал за Филиппом.

14

Сандре Крессон почудилось, будто она слышит собачий лай и клацанье когтей по паркету вместе с тяжелой поступью супруга. Но сама мысль о том, что в этих покоях à la Людовик XV могла очутиться собака, вызвала у нее легкий смешок.

– Вы знаете, Анри, мне кажется, я схожу с ума…

Из соседней комнаты донесся голос ее мужа:

– Вот как?..

В его голосе не слышалось ни удивления, ни гнева. Нужно заметить, что бедняга очень устал от переживаний. Сандра села, опираясь на подушку.

– Мне почудилось, будто какая-то собака лает и даже проходит через мою спальню, – сказала она, прыснув со смеху.

– Да что вы говорите!..

– Вы мне не поверите…

– Молчи, молчи! Лежать! – крикнул Анри. – Лежи на кровати и молчи!

Сандра, потрясенная этими словами и этим «тыканьем», в ужасе послушно замолчала.

– Извините, но… лежать, говорят тебе, лежать! – донесся до нее приглушенный голос Анри.

– Боже мой, Анри, вы прекрасно знаете, что я не могу ходить, увы…

– Да кто вас просит ходить, черт подери!… Уф, еще раз извините, Сандра, я жутко устал, и мне, наверно, приснился страшный сон. Сейчас закрою дверь, чтобы не мешать вам спать…

И священная дверь между двумя спальнями, неизменно открытая, дабы соединять эти два одиночества, с грохотом захлопнулась. К этому звуку добавилось все то же клацанье, приглушенное и непонятное, – разве что Анри стал увлекаться кастаньетами. От него можно было ожидать чего угодно…

15

Комната Фанни, открытая, ежедневно проветриваемая, заваленная множеством красивой одежды, лежавшей на стульях и на ковре, уже приняла провинциальный вид; запахи трав и большие листья платана дерзко врывались внутрь между распахнутыми ставнями, открывавшими взгляду матери Мари-Лор темно-синее небо в брызгах падающих звезд и влажную землю, которая источала свой всегдашний нежный аромат.

Филипп сопроводил Фанни до самой двери комнаты, поцеловав ей напоследок руку с двусмысленной улыбочкой, которая привела ее в крайнее раздражение. Но он и не подумал обижаться: завтрашний день принесет новые комедии. Итак, Фанни прошла по комнате, бросила на себя в зеркало тревожный, недовольный взгляд и села у окна, облокотившись на подоконник. Большой лист платана, улучив момент, приник к ее лицу – мягкий, чуточку шершавый, как пиджак Людовика… лукавого, готового на все, обольстительного Людовика, этого юного дурачка, в одно мгновение ставшего мужчиной, который не позволил Фанни, при всей ее опытности, уклониться от этого плеча, от этой руки, от этого шага вперед или назад, от этого неловкого шага, вынуждавшего ее избежать его поцелуя.