Четыре стороны сердца - [11]

В глубине души она подозревала своего пасынка в чем-то вроде притворства, хотя высказала это вслух гораздо позже. Она боялась реакции супруга, который, несмотря на церемонное обхождение с домашними, в какие-то моменты бывал способен на грубые, непростительные выходки. Так, например, в начале их совместной жизни он мог, призывая Сандру к молчанию, слегка похлопать ее по плечу, а если она продолжала трещать, это переходило в весьма ощутимые, свирепые тычки, от которых она чуть не падала. Или же, наоборот, бесцеремонно стискивал ее в объятиях, грозя задушить и лишая возможности изложить свою теорию по поводу Людовика и его последних коварных действий. В одном из таких случаев Анри Крессон прижал ее к сердцу с мощью ревнивой гориллы и шепнул на ухо: «Вы сочли бы более приличным, чтобы он умер?» – хотя, разумеется, она ни о чем таком не помышляла. Но мужчины, даже самые умные, не всегда способны проявить тонкое понимание ситуации. Правда, Мари-Лор тогда тоже не поняла резонов своей свекрови.

* * *

Было рано – то есть относительно рано для гостей Крессонады, – зато «хозяин встал на заре», как доложила Сандра с обычной смесью восхищения и сострадания родственникам, собравшимся в столовой (куда она отважилась спуститься).

– Обычно он уходил в свою контору в восемь утра, а сегодня умчался в шесть! – возбужденно объявила она. – А когда я спросила, куда это он в такую рань, он мне ответил как-то странно… Я, наверно, просто не поняла…

Она смущенно хихикнула, и ее двусмысленная гримаса заинтриговала всех присутствующих.

– Мы поможем тебе его разыскать, – успокоил ее Филипп. – Мы ведь уже привыкли к проделкам твоего муженька.

– Нет, вы послушайте, что он мне ответил, слово в слово: «Дорогая малютка, оставайся в постели под своими старыми перинами и, главное, никуда не высовывайся до моего возвращения!»

Филипп, Людовик и Мари-Лор расхохотались. Сандра последовала их примеру и так развеселилась, что едва не опрокинула табурет-треножник, на котором восседала, – изделие из слюды и ткани, невоспламеняемое, непачкающееся, небьющееся, нержавеющее – словом, нечто уникальное, не имеющее аналогов. Пришлось ей искать другое сиденье; в конце концов она плюхнулась – как ей показалось, грациозно – на марокканский, более устойчивый пуфик.

После чего направила указующий перст на дворецкого Мартена.

– Нужно отправить эту штуковину обратно на завод – в Швецию… или где его там… – строго приказала она, чтобы восстановить свое достоинство хозяйки дома.

– Очень сожалею, но этот завод обанкротился лет шестьдесят назад, – пробормотал Филипп. – Вообще-то, я хотел тебе подарить садовый шезлонг от того же дизайнера, его фамилия Чекер – но, увы, с ним тоже давно покончено.

– Что делать, красивые, оригинальные вещи вышли из моды, – скорбно ответила его сестра, взяв другой ломтик кекса, – первый упал под ноги «зебу», животного, непонятно почему окрещенного этим именем и сохранившего только скелет, шкуру и голову благодаря реставрационным работам, сколь частым, столь же и дорогостоящим.

Это жутковатое существо – кстати, отсутствующее даже в самых современных музеях – неизменно пугало детей, животных и вызывало отвращение у взрослых. Однако со временем самые храбрые собаки повыдирали у него куски шкуры; грива облезла, роговица выпала, и теперь оно уже ни на что не было похоже, разве лишь на самое большое и безобразное животное эры диплодоков на планете Земля. Так вот, этот «зебу» красовался в гостиной; его толстый хвост обвивал копию саркофага Тутанхамона, а голова упиралась в старинный шкаф, некогда принадлежавший какому-то священнику-инквизитору. Но даже с учетом такого окружения на этот реликт страшно было смотреть. Впрочем, домашние его уже не замечали, он мог навести страх лишь на нового человека, поскольку при жизни, вероятно, отличался гигантскими размерами (хотя никак не мог быть, вопреки уверениям Сандры, полномочным представителем величественных диплодоков).

* * *

Анри Крессон действительно встал на заре – ему не удалось выспаться. Вчерашняя стычка Мари-Лор и Людовика, свидетелем которой он оказался, стоя у платана, помешала ему спать спокойно. Прежде он не уделял пристального внимания жизни своего сына, но все-таки привык думать, что тот счастлив. Теперь же ему стало ясно, что на счастье Людовику нечего и надеяться. Он понял, что под его крышей завязался тяжкий, неравный бой, чьей жертвой суждено пасть Людовику, его родному сыну, за которого он несет ответственность. Вот почему Анри Крессон проснулся в мрачном настроении, и это настроение обратилось в ярость – против себя самого, против людей, против других людей, против всего (кроме рокового ухода, окончательного ухода его первой жены), что происходит между человеческими существами, побуждая их спариваться и жить вместе, как неразумных животных.

Вообще-то, со стороны казалось, что Анри Крессон постоянно пребывает в скверном расположении духа, иногда близком к ярости, однако это было не так: он оправдывал свой бурный нрав причинами, вполне обоснованными – по крайней мере, в собственных глазах. Это могло быть все, что угодно, – деловой проект, который никак не удавался; человек, вставший ему поперек дороги; красивая, но надоевшая женщина или еще что-нибудь, что ему не нравилось. Вот и сейчас он был крайне озабочен, вот именно, озабочен… но чем?