Четыре Призрака из «Гамлета» - [4]

Иногда мне кажется, что благородное спокойствие и не слишком выраженная, но несомненная способность смеяться над собой, присущие британцам, — заслуга Уильяма Шекспира, который некогда ходил по этой земле.

Так вот, Гатри Бойд очень неплохо выступал в первые недели, против всяческих ожиданий, так что мы немного перевели дух и перестали принюхиваться к его дыханию. Брута он играл искусно, Кента — весьма недурно (ему идеально подходила роль грубовато-добродушного правдоруба), но особым успехом пользовался его Призрак в «Гамлете». Полагаю, дело в том, что он много лет гнил заживо, погрузившись в алкоголизм, и знал все об одиночестве, немощи и отчаянии. Он нашел применение своему опыту — возможно, неосознанно — в этой небольшой роли.

Гатри действительно выглядел очень впечатляюще, даже если брать только внешнюю сторону. Основной костюм Призрака довольно прост: свободный плащ, который метет сцену, большой тусклый шлем с крошечной внутренней лампой на батарейке, отбрасывающей слабый зеленоватый свет на лицо Призрака, поверх шлема — покрывало из зеленоватой марлевки, которое зрителям кажется дымкой. Под плащом — бутафорские доспехи, но это не важно. На худой конец, он мог бы обойтись и без них, закутавшись в плащ.

Ожидающий своего выхода Призрак не включает лампу в шлеме, из опасения, что его заметят зрители, сидящие с краю, а ныне, из суеверия или следуя правилу, о котором я вам говорил, к тому же не опускает покрывало из марлевки — до последней секунды. Но когда эту роль играл Гатри Бойд, правила еще не существовало, и я живо помню, как он стоял в кулисах, ожидая своего выхода: громоздкая загадочная фигура, в которой было столько же нематериального и сверхъестественного, сколько в раскидистой семифутовой елке, закутанной в серую мешковину. Однако затем Гатри Бойд включал крошечную лампу, плавно, бесшумно выходил на сцену, и от его гулкого отстраненного голоса, полного муки, мороз бежал по коже даже за кулисами, точно мы слушали слова, принесенные ледяными ветрами из-за черной бездонной пропасти, разделяющей мир живых и мир мертвых.

В любом случае Гатри был превосходным Призраком, и неплохо или даже хорошо играл другие свои роли… в первые трезвые недели. Он выглядел довольно энергичным. Казалось, возвращение вдохнуло в Гатри новые силы, хотя порой его взгляд на мгновение становился пустым и мертвым: старый пьянчуга выглядывал, недоумевая, что это за утомительная чушь — трезвая жизнь. Больше всего Гатри ждал поездки в Вулвертон, хотя до нее оставалось еще два месяца. Дело в том, что его дети — которые, разумеется, уже обзавелись собственными семьями — жили и работали в Вулвертоне, и я уверен, что он возлагал большие надежды на трехдневное пребывание там. Он хотел лично доказать, что изменился, рассчитывая на примирение и так далее.

Но затем он впервые вышел в «Отелло». (Босс, хоть и был звездой, всегда играл Яго — не менее важную роль, правда не заглавную.) Конечно, Гатри был уже староват для Отелло, к тому же его здоровье никуда не годилось — алкоголизм подорвал жизненные силы, и он с трудом вынес бесконечные репетиции и первые восемь представлений после многих лет, проведенных вдали от театра. Но каким-то чудом в нем пробудился былой вулкан, и он сыграл превосходно. На следующее утро Гатри превозносили во всех газетах, а один критик даже поставил его выше Босса.

Это стало последней соломинкой. Гатри не справился с триумфом. На следующий вечер — вновь ставили «Отелло» — он был пьян как сапожник. Он вспомнил большинство реплик — хотя Боссу пришлось подсказывать каждую шестую уголком рта, — но при этом шатался и покачивался, хватал своей ручищей за плечи всех, с кем говорил на сцене, чтобы не упасть, и вспомнил о своей искусственной челюсти только к третьему акту, а до того нес невнятицу. И наконец, он со всей серьезностью душил Гертруду Грейнджер в последней сцене, пока эта крепко сбитая Дездемона не врезала ему коленом в живот, незаметно для зрителей; затем он вонзил бутафорский кинжал себе в грудь и подбросил его. Падая, тот сделал два медленных оборота и вошел по самую рукоятку в ткань и мягкое дерево пола не далее чем в трех футах от Моники, которая играла жену Яго, Эмилию, и к этому моменту лежала мертвая, убитая злодеем-мужем. Она могла бы умереть по-настоящему, если бы кинжал немного отклонился.

Поскольку третье представление «Отелло» было назначено на следующий вечер, Боссу пришлось заменить Гатри на Фрэнсиса Фарли Скотта, которому неплохо (то есть неплохо для Ф. Ф.) удалось скрыть радость от получения назад своей законной роли. Ф. Ф., неизменно шикарный мавр с похотливым взглядом, прекрасно справился без единой репетиции, и один критик, попавший на первое и третье представления, поразился нашему умению жонглировать крупными ролями, полагая, будто мы просто хотели продемонстрировать свою виртуозность.

Разумеется, Босс вынес Гатри строгое предупреждение и отвел его к врачу, который без всяких подсказок напугал пациента до полусмерти разговорами о вреде выпивки для сердца. На этом все могло бы закончиться, но два дня спустя мы давали «Юлия Цезаря», и Гатри решил не довольствоваться мастерским исполнением, а реабилитировать себя и выдать по-настоящему впечатляющую игру. Поэтому он ревел, стонал и пучил глаза, как делал, полагаю, в свои лучшие австралийские дни. На его самодовольное лицо между сценами было страшно смотреть. По правде говоря, он играл не так уж и ужасно, но все критики ополчились на него, и один из них заявил: «Гатри Бойд играл Брута — пучок голосовых связок, завернутый в тогу».