Четыре норвежских конунга на Руси - [10]

Следуя традиционной логике обращения с известиями саг, мы должны заключить из этого фрагмента, что во времена Ярослава Мудрого право мести не было отменено и круг мстителей не был ограничен (некоторые хотели убить мальчика и так отомстить); в то же время существовала практика штрафов – убийца или кто-то вместо него (по саге – князь) мог выплатить виру родственникам убитого, – хотя размер ее и не был заранее определен (раньше чем заплатить, Ярицлейв договаривается с родичами убитого). Думаю, не стоит продолжать в том же духе. Пример и так достаточно красноречив.

Но главное здесь то, что совершенно очевидна взаимозависимость рассказов об Олаве и о Магнусе. Перед нами типичный случай заимствования и переноса сюжета из одного произведения в другое. Можно лишь гадать, с каким из двух юных конунгов – Олавом или Магнусом – произошли (и произошли ли вообще?) описанные события.

Эрма Гордон, в целом сомневающаяся в том, что Олав когда-либо был при русском дворе, рассматривает историю пребывания Олава в Гардарики как смешение с историей Магнуса, который до И лет должен был находиться на Руси. Монах Одд, полагает Гордон, перенес известные ему рассказы о Магнусе на историю Олава [Gordon 1938. S. 71–73]. Не соглашаясь с точкой зрения, что «Гнилая кожа» возникла раньше «Саги об Олаве Трюггвасоне» монаха Одда (а именно при этом условии Одд мог заимствовать что-либо из «Гнилой кожи») и, более того, учитывая наличие версии «Истории Норвегии» (памятника более раннего и иного по жанру), я склонна, напротив, в рассказах об Олаве Трюггвасоне видеть источник сообщения «Гнилой кожи» о юном Магнусе (неплохо вспомнить еще и о «литературном» характере начальной части «Гнилой кожи»).

Похожие сюжеты встречаются и в сагах об исландцах. Например, в «Саге об Эгиле» (1200–1230 гг.) рассказывается, как во время игры в мяч семилетнего Эгиля Скаллагримссона побил более взрослый мальчик Грим Хеггасон. Эгиль бросился к своему покровителю, Торду Гранасону, и рассказал тому, что произошло. Торд сказал: «Я пойду с тобой, и мы ему отомстим». Торд дал Эгилю топор, который держал в руках. (Примечателен следующий далее комментарий: «Этим оружием в то время охотно пользовались».) Торд и Эгиль пошли туда, где играли мальчики, Эгиль подбежал к Гриму и всадил ему топор в голову. Затем Эгиль и Торд ушли к своим. Позднее сторонники Эгиля и убитого мальчика Грима бились между собой, и были убитые и раненые [IF, II, 98–100; Исландские саги. С. 131].

Сейчас считается практически доказанным, что автором «Саги об Эгиле» был Снорри Стурлусон [Hallberg 1962Ь, и ряд других работ]. В таком случае не удивительно, как и из какого источника рассказ об убийстве, совершенном юным «героем», попал в «Сагу об Эгиле». Впрочем, если, как отмечал еще Густав Сторм, примитивному рассказу Одда об убийстве Клеркона (где Олав выступает просто в роли палача) Снорри в «Круге земном» предпочел, несколько изменив его, рассказ «Обзора саг о норвежских конунгах» [Storm 1873. S. 135], то в «Саге об Эгиле» Снорри очень близок именно к Одду.

Думаю, приведенный материал источников красноречиво говорит сам за себя. Более того, хронологический разрыв между описываемыми событиями (конец X в.) и временем фиксации источников (последняя треть XII в. – первая треть XIII в.) сказывался в том, что сведения, пусть даже без искажений донесенные до Исландии, не менее века бытовали в устной традиции и могли подвергнуться значительной трансформации. Направление, в котором могла идти эта трансформация, вполне очевидно. Здесь следует вспомнить о механизме, «работающем» при передаче в иноязычной среде топонимов, – это механизм народной этимологии, при котором звучание чуждого топонима воспроизводится в другом языке с параллельным его осмыслением и, следовательно, с искажениями, с заменой исходных корней на другие, близкие к ним по звучанию, но порой весьма далекие по смыслу. Аналогично и нормы чужого права, если сведения о таковых доходили до Скандинавии, могли и должны были, на мой взгляд, трансформироваться в процессе устной передачи в соответствии с нормами местными (в данном случае – и норвежскими, и исландскими).

Надеюсь, мне удалось показать, что на основании рассказа об убийстве юным конунгом на новгородском торгу своего обидчика (в какой бы редакции ни брался текст саги) нельзя делать выводов о нормах русского права на рубеже X–XI вв. Но, как кажется, и сама дискуссия о времени кодификации права в Древней Руси должна подойти к концу. Ведь появились данные, позволяющие утверждать, что грань, отделяющая период обычного права от периода законодательной деятельности княжеской власти, приходится не на момент христианизации Руси, а на более раннее время. Скорее всего, по мнению В. Л. Янина, начало внедрения новых правовых норм следует связывать с деятельностью Ольги по установлению погостов в середине X в. [Янин 1982. С. 138-155].

Тинг княгини Аллогии. Олав воспитывается в Гардарики

Мотив тинга (общенародного собрания) княгини Аллогии представлен только в саге монаха Одда. Здесь он весьма уместен как стилистически, так и сюжетно. Рассказ об убийстве Олавом своего обидчика обрывается на моменте убийства. Понятным становится использование темы невозможности проживания в Гардарики чужестранцев королевского рода. Дальнейшее развитие получает тема язычников-прорицателей в Гардарики. Лишний раз подчеркивается мудрость княгини Аллогии: