Четыре дня в начале года тигра - [91]

Представ впервые перед студентами, он им заявил: «Я научу вас не только писать стихи, но и заниматься любовью, потому что в любви я разбираюсь куда лучше, чем в поэзии». Когда какой-то студент упомянул стихи местного поэта, Вилья фыркнул: «Это не поэзия, это недержание». Заметив, что у него в группе две миссис Фернандо, он спросил обеих леди: «А вы уверены, что у вас не один и тот же мистер Фернандо?» Одна девушка так была увлечена его занятиями, что записалась и на утренние, и на вечерние часы. «Вы гоняетесь за мной?» — спросил он ее. А какому-то студенту, которому очень понравились четыре серебряных кольца у него на руках, сказал: «Если хотите, можете поцеловать их».

Шокируя и удивляя студентов, он вышибает их из привычной колеи и заставляет слушать его, когда говорит о делах серьезных. «Почему вы хотите писать стихи?» — спросил он одного студента, и тот ответил: «Потому что мне есть что сказать». Вилья тут же возразил: «Тогда почему бы вам не сказать это в прозе?» II объяснил, что для него стихотворение начинается не с идеи, а со слова: «Например, слово античный — оно мне нравится, по-моему, оно прекрасно. Однажды я написал его, и тут же мне пришло на ум другое — антилопа. В итоге получилось стихотворение об античной антилопе». Один пример — и перед студентами вся его творческая лаборатория.

И в аудитории, и вне ее Вилья — подстрекатель, заводила, инспиратор и «провокатор», один из непревзойденных актеров-любителей. Он просто вышибает из людей конформизм. Он сам стрижется, все еще бегло говорит по-тагальски, обожает европейские фильмы. Балет, оперу и театр он считает «псевдо-культурой». По его мнению, только два филиппинца умеют говорить по-английски: Рауль Манглапус, политик и дипломат, и Леон Мария Герреро, ученый. Он говорит, что американцы по своим масштабам — сущие супермены, но сам предпочитает французов, поскольку те «человеческого размера». Встретив однажды на приеме миссис Магсайсай, супругу президента, он сказал ей, что она очаровательна и что он желает ей всегда быть неотразимой. Миссис Магсайсай пробормотала, что она никогда не теряет рассудка. В ответ Вилья воскликнул: «Но ведь рассудок годится лишь на то, чтобы его терять!»

Остается только надеяться, что он лукавит, утверждая, будто совсем забросил поэзию; но он настаивает: его стихотворения теперь ему ненавистны, любовь важнее поэзии. Бремя славы он несет легко. Возвращаясь на родину, поведал попутчикам: «Полагаю, в аэропорту меня встретят с оркестром». А когда самолет приземлился и он действительно услыхал звуки оркестра, воскликнул: «Потрясающе! Я сейчас упаду! Держите меня!»

Английский язык во веки веков пребудет на Филиппинах, потому что такой филиппинский гений, как Вилья, пишет на нем, — точно так же, как испанский натеки укоренен в нашей почве, ибо на нем творил наш гениальный Рисаль.

Чего еще — помимо любви — величайший маг литературы Филиппин хочет от жизни?

В пятьдесят два года Хосе Гарсия Вилья заявляет:

— Всю свою жизнь я недоедал и весил мало. Для меня вопрос чести — набрать сто шестьдесят фунтов.

Ангел в тагальской рубашке

Дерзостью он просто сбивает с ног, этот пэр королевства литературы, родившийся с серебряной ложкой во рту. Когда он пускает это оружие в ход, трупы вокруг него так и валятся. Хосе Гарсия Вилья сам по себе событие. Сейчас он опять с нами, так что поспел новый урожай «рассказов о Вилье», и каждый спешит поведать какую-нибудь скандальную историю.

Он побывал на презентации двухчастного политического сборника Бурсе Бунао «Дрожь и страх» и высказал мнение, что куда лучше было бы назвать книгу: «Часть дрожащая и часть страшащаяся». Когда он заметил, что у художника Лэрри Франсии на лице отражается «доброта и чистота», некий театральный критик спросил, а что отражается на его, критика, лице. «У вас, — ответствовал Вилья, — не лицо, а благообразная задница». Невинный покупатель сиаопао, абсолютно ему незнакомый, был в шоке, когда Вилья, бравший себе китайские пельмени, высокомерно бросил ему: «У вас нет никакого вкуса».

Однажды он пришел на открытие художественной выставки в стеклянных бусах, и все с любопытством прикасались к ним. А поэтесса Вирджиния Морено бережно взяла их в ладони, с чем Вилья и поздравил ее: «Вирджи, — сказал он, — только вы умеете обращаться с моими шариками». Но он не переваривал интереса мисс Морено к театру: «Это все равно, что ездить в карете, имея автомобиль». А когда мисс Морено заспорила, он вздохнул: «Вы просто невежда. Не понимаю, как вы могли написать даже пару приличных стихотворений, будучи настолько невежественной. Все потому, что вы никогда у меня не учились». На что мисс Морено отрезала: «Я вообще ни у кого не училась. И кончено».

Его привели в шикарный ресторан, где был буфетный стол, но он отказывался накладывать себе еду, говоря, что ходить к еде — «нецивилизованно», ибо еда сама должна идти к людям. Наконец его уговорили встать и подойти к раздаточному столу. Он наполнил тарелку, сел, попробовал, затем вдруг поднялся и вернул полную тарелку буфетчику за столом. Леди, дававшая в его честь обед в другом шикарном заведении, теперь никогда не пойдет туда, так как Вилья не нашел там ничего себе по вкусу и пришлось посылать за ростбифом для него. «Все несъедобно» — вот его вердикт об одном местном ресторане, слывущем изумительным среди наших гурманов.