Четыре дня в начале года тигра - [88]

Столкновение между отцами и непонятными сыновьями было неизбежно, оно и происходило по всей стране в 20-е годы, но нигде, пожалуй, не оказалось столь резким, как в доме Вилья в Эрмите между доном Симеоном, полковником революции, и его старшим сыном Хосе.

Непосредственным поводом могло, конечно, послужить что-то глубоко интимное и личное, но главная причина — вражда двух соперничавших культур: в борьбе между Вильей и его отцом драматически отразилась отчужденность двух поколений филиппинцев друг от друга. Один мир боролся за право выжить, другой — за право родиться. С одной стороны — полковник революции, который видел, как его мир все больше и больше сужается; отсюда его главный импульс — отгородиться от всего нового. С другой — поэт в расцвете сил, только что начавший открывать для себя бездонный мир английского языка, которому казалось, что угрюмый молчаливый отец — обыкновенный неудачник. Конфликт трагичен, поскольку он закрыл путь воспеванию революции в филиппинской литературе. В полковнике Симеоне Вилье были корни нашей истории, но они не расцвели в его сыне Хосе. В каком-то горьком смысле полковник Вилья так и не зачал сына. Его история кончилась вместе с ним. Хосе Гарсия Вилья будет воспевать жирафов, розовых монахов, чаек, но его не будет преследовать — как преследовала его отца — память о том дне в Паланане, когда была предана Республика.

Собственно, сейчас Вилья предпочитает игнорировать тот факт, что он был зачат отцом; он не был зачат, он «появился».

Вот его собственные слова: «Я появился на Филиппинах, в земной стране, в манильской Маниле. Меня это устраивает. Дата пока не установлена… Филиппины тоже появились. Филиппины не выскочили из небытия вместе с Магелланом. Дата пока не установлена».

Не знаю, как насчет даты — как будто в августе в девятисотых годах, — но место, где поэт «появился», установлено точно. Доктор Вилья женился на девушке из Эрмиты, по имени Гарсия, сам он был маниленьо из Сингалонта, и первые годы после женитьбы молодые жили в его доме, в самом конце улицы Сннгалонг, где теперь Санта Эсколастика. Там и родился их старший сын Хосе.

Когда Хосе было года два-три, доктор Вилья продал участок монахиням-бенедиктинкам, а сам с семьей переехал в Эрмиту, где его жене по наследству досталось столько земли, что поговаривали, будто ей принадлежит пол-Эрмиты.

Хосе Гарсия Вилья говорит, что он вырос в самом типичном доме Эрмиты, поскольку его семья была самой типичной там семьей. Герреро и Собели — и не одни они — могут оспорить это утверждение; однако семейство Вилья, во всяком случае, уж точно считали довольно странным, потому что они не общались с прочими обитателями Эрмиты. Одна девушка из Эрмиты вспоминает, что дом у них был серый, окна вечно закрыты, и Вилья никого не принимали.

Дом — большое двухэтажное здание с прилегавшим к нему садом — стоял на углу улиц Падре Фаура и Марсело дель Пилар, всего в нескольких кварталах от Государственного университета, но университетские друзья Вильи говорят, что он никогда не приглашал их к себе. В семье было шестеро детей: три мальчика и три девочки.

Мать, донья Гиа, была женщиной строгой и справедливой, когда-то славилась как чтец-декламатор на испанском; она читала стихи на патриотических сборищах в старом театре «Сорилья». А когда дни декламаций кончились, занялась коллекционированием кукол.

Отец, дон Симеон, был худощавым строгим джентльменом старой школы — всегда подтянут, всегда собран, всегда строг. Революция стала величайшим событием в его жизни, и когда она кончилась, он прекратил всякую деятельность, даже врачебную практику. Какое-то время пытался было заняться политикой, но разочаровался в националистах и ушел к демократам. Потом открыл лавку деликатесов в Эрмите. Вилья говорит, что большей частью его отец «попросту ничего не делал» — но может быть, старый революсионарио размышлял о прошлом как раз тогда, когда его сын Хосе грезил о будущем? Плохо, конечно, что между ними не было общения. Дон Симеон не говорил по-английски, молодой Хосе не говорил по-испански. Кроме того, утверждает Вилья, «в те годы просто невозможно было общаться с отцами. Это все равно, что пытаться разговаривать со стеной. Мы с отцом никогда ни о чем не беседовали. Он заговорил со мной, только когда я собрался в Америку. «Не женись на американке», — вот все, что он сказал».

Молодой Вилья был худ, бледен, тих и очень застенчив. Его первой страстью стала живопись. Он начал работать карандашами, потом открыл для себя масляные краски, и вот таким образом начались регулярные паломничества в знаменитый магазин «Эль 82» на улице Онгпин в Бинондо, где он покупал краски. Его брат Оскар говорит, что ранние полотна Вильи были в стиле обложек журнала «Сатердей ивнинг пост». Старожил-американец мистер Джон Сайлер припоминает, что видел два ранних холста Вильи: один с изображением девочки, очень недурной — его купил старый театр «Идеал» и повесил в фойе; другой — фигура задумчивого человека, темного и угрюмого, «в манере Веласкеса».

Вилья говорит, что он не прирожденный писатель. В школе им каждую неделю надо было писать сочинение, и эти еженедельные упражнения казались ему мукой. Однако уже в пятнадцать лет он написал свой первый рассказ и послал его в старый «Тайме», снабдив собственной иллюстрацией. «Таймз» рассказ принял, а иллюстрацию отверг. Вилья обиделся, когда рассказ появился с рисунком Пабло Амарсоло, — ему показалось, что это его же рисунок, чуть переделанный.