Четыре дня в начале года тигра - [73]

Ни день св. Роха, ни день св. Исидора не занимают важного места в литургическом календаре цервви, однако в личной литургии филиппинского простонародья эти праздники почти столь же значительны как Рождество и Пасха. Если поставить на голосование вопрос о том, какой святой ближе всего сердцу филиппинца, голоса сельских жителей обеспечат непререкаемую победу святому крестьянину из Мадрида и заразившемуся чумой паломнику средневековья

Современные культы

Новые культы и в наше время, подобно духовному тайфуну, обрушиваются на страну, и самым зрелищным из них (еще до культа Бакларана) стало пятничное паломничество в Киапо. Поклонение Черному Назареянину было сугубо местным, приходским до 20-х годов, когда маниленьос все более и более стали проникаться мыслью, что пятницы в Киапо суть важнейшая часть городской жизни, важнейшая городская достопримечательность, хотя культ разросся до колоссальных размеров только в 30-е годы.

Киапо эпохи джаза представлял собой тихий аристократический квартал недалеко от центра. Карриедо была сонной улочкой со старыми книжными лавками; в переулках вокруг церкви обреталось множество золотых и серебряных дел мастеров, ювелиров и talleres de escultura[47] на улице Р. Идальго жили богатейшие семейства: Патерно, Легарда, Аранета; Кинта представляла собой небольшой базарчик; а площадь Миранда была знаменита главным образом текстильными товарами на улице Вильялобоса да бакалейными ultra таr[48] на самой площади — здесь у испанских бакалейщиков запасались оливковым маслом и треской к Страстной неделе, халвой и сыром к Рождеству. Чуть подальше, на площади Гойти — в те времена сердце города, — кипела торговля и сосредоточивалось все движение. Киапо в 20-х годах был всего лишь тихим приречным городком, где проживали некоторые выдающиеся семейства.

Черный Назареянин все повернул по-другому. К его храму устремлялись все большие толпы людей; вслед за паломниками появился крупный бизнес, он вытеснил книжные лавки с Карриедо и аристократов с Р. Идальго (школьные здания там — бывшие резиденции знати). Очаровательный мост Колганте уступил место нынешнему Кесон-бридж, Кинта разбогатела, разрослась и потеряла пристойность, а площадь Миранда стала не просто центром города, но и центром всей страны — ее сердцем, ее форумом, важнейшим перекрестком для всего народа, где с восхода до полуночи парит вавилонское столпотворение. Для сегодняшних провинциалов Киапо и есть Манила.

Культ, превративший Киапо в сердце нации, является особенно ярким примером народной веры; снобы презрительно воротят нос от чрезмерных раnata[49] Киапо; но даже церковная иерархия оказалась не в состоянии обуздать рвение масс. В Киапо торжествует «сырая религия»: примитивная, страстная, невежественная и непристойная. Это не утонченная воскресная религия, где все по требнику, как для высших классов, для которых Бог — это бледнелицый джентльмен. Бог Киапо столь же неукротим и дик, как стихия: это Бог смерча, Бог неопалимой купины, великого ветра и нисходящих языков пламени Пятидесятницы. Лица людей, на коленях ползущих к алтарю Бога, лица людей, тянущих за веревки колесницу Бога, отмечены жуткой печатью одержимости, дионисийского буйства; они лезут на колесниц чтобы поцеловать сандалию Бога, а потом с экстатической самоотверженностью бросаются в толпу, вопящую под ними. Эти аспекты культа, должно быть, постарше, чем сам культ, потому что Señor de Quiaрo[50] пришел из Мексики и, по-видимому, принес с со бой мрачность и ожесточение, — столь характерные для богопочитания ацтеков.

«Фанатики» Киапо все еще очень далеки от пони мания религии как благих дел и духовного совершенствования общины верующих; с другой стороны, они еще способны на духовный порыв, в отличие от большинства нынешних благодетелей человечества. В своем поклонении они выходят за пределы церковного вероисповедания и обряда, приближаясь к экстазу. На их лицах невыразимая целеустремленность. Так, должно быть, выглядел Давид, когда скакал перед Ковчегом Господа; так сверкали глаза приобщавшихся к элевсинским мистериям; и такими же просветленными были лица тех, кто созерцал обряды друидов. Растущее неодобрение их наставников и конце концов может подавить непосредственность истово верующих в Киапо, даже привести их к более благонравному служению Богу, но не будет ли по прежнему грызть их сердца первобытное стремление к религии как бреду? Если Черный Господь Киапо и для них станет лишь джентльменом, то почему бы им не вернуться к великому богу Пану?

Пока Манила славила своего ацтекского Господа, вся остальная страна в 20-е годы переживала роман с исключительно благостным святым тринадцатого века. Прижимая к себе цветы и младенца Иисуса, св. Антоний Падуанский улыбался из тысяч храмов, и его радость как нельзя лучше выражала дух десятилетия. До того он был просто святым, к которому взывали, если надо было найти утерянную вещь; в 20-е годы его культ стал национальным, он превратился в покровителя старых и молодых, богатых и бедных, девиц, томящихся от любви, и беременных женщин. Его имя давали первенцам; все вторники и тринадцатое число каждого месяца стали его особыми днями; его статуя над купелью со святой водой была первым, что видел верующий при входе в любую филиппинскую церковь; и было время, когда, казалось, чуть ли не все женщины и маленькие мальчики носили его коричневую ризу с белым шнурком.