Четвертый раунд - [34]

Ситуация прояснилась только после удара гонга. Юханссон явно боялся. Он не просто отступал под натиском моих довольно сдержанных в первом раунде атак — он от меня бегал. Когда я это понял окончательно, мне стало и смешно и стыдно.

Я, конечно, знал, что и среди боксеров попадаются иной раз робкие люди. В обычной, рядовой, что ли, трусости их, само собой, не обвинишь. Ринг вообще, а большой ринг особенно, это исключает. С зажмуренными от страха глазами боя не проведешь. Но на опасность не реагировать нельзя. Людей из железобетона не существует. И без нервной системы тоже. Мужество — это не что иное, как способность преодолевать страх. И того, кто научился это делать, трусом никто не назовет.

Мне передавали, что после нашей с Королевым последней встречи в Московском цирке он обронил в мой адрес:

— Шоцикас трус.

Правда, впоследствии он счел нужным сделать уточнение.

— Я был прав и не прав, — добавил он. — Шоцикас боялся меня, но он умел преодолевать свой страх. Еще в первый раз, в Риге, я его бил, а он вставал и все шел и шел на меня. Это боец, ничего не скажешь.

Боялся ли я его? Нет, не боялся. Иначе я бы не искал встреч с ним на ринге. А я не просто искал, я делал все, чтобы они состоялись. Другое дело, что тяжелые, сокрушительные королевские удары вызывали у меня не только восхищение и уважение, но и естественное чувство опаски. Но ведь и сам Королев, когда он в том же самом бою на ринге Московского цирка пропустил сильный удар и, встав с пола, изменил своей, обычной открытой стойке, тоже поступил так не от прилива бесшабашной удали. Суть, конечно, не в том, что у него на какое-то время сдали нервы. Королев просто считал, что перемена стойки поможет ему лучше справиться с ситуацией. Но в этом-то и вся соль. В том, что сама ситуация показалась ему опасной. Страх проиграть бой, а значит, и страх перед противником, который его может выиграть, вынудил Королева чем-то поступиться и искать какие-то новые решения. Но это не страх труса, не боязнь перед конкретным человеком, а осознанное опасение бойца упустить из своих рук победу, опасение, которое отнюдь не только не ослабляет его волю к борьбе, а, наоборот, удваивает упорство и стойкость, высвобождая резервы характера.

И когда я говорю о недостатке мужества у некоторых боксеров, я имею в виду лишь то излишне повышенное «почтение», которое они иногда испытывают к каким-то отдельным, обычно именитым противникам, заранее настраиваясь на поражение. И оттого, как правило, действительно проигрывают.

Юханссон, судя по всему, оказался как раз из них. К слову сказать, с ним то же самое случалось и в дальнейшем. На тех же Олимпийских играх, в финальном бою с американским негром Эдвардом Сандерсом он бегал от своего противника до тех пор, пока его не дисквалифицировали. А заодно лишили за неспортивное поведение и серебряной олимпийской медали, положенной ему, как финалисту. Именно в связи с этой «обидой» Юханссон, по его словам, и поспешил перейти в профессионалы.

Как бы там ни было, а вести бой, когда противник делает все, чтобы его избежать, оказалось делом нелегким. Я еще только готовил атаку, а Юханссон уже уходил в глухую защиту; я его настигал, пытался достать ударом, а он поворачивался ко мне спиной…

Раздосадованная публика, обманутая в своих лучших надеждах, свистела и улюлюкала, но это мало помогало: Юханссон продолжал в том же духе.

Наконец в конце третьего раунда мне удалось загнать противника в угол. Там я его и поймал боковым, когда он пытался вырваться. Юханссон растянулся во весь рост на полу, и только гонг избавил его от нокаута.

Получилось, что я выиграл по очкам. Хотя бой, конечно, надо было остановить еще в первом раунде или, в крайнем случае, во втором. Но шведам — а судили именно они, — казалось, видимо, что их фаворит может одуматься и примется за настоящую работу.

Побеждать было приятно. Но голову мне это не вскружило. В ней крепко засела жажда реванша. Я верил в него, стремился к нему, но легкой победы не ждал.

После моих последних успехов — теперь на моем счету было 58 боев, ровно 50 из которых я выиграл, — кое-кто из моих друзей считал, будто Королев мне уже не страшен. Королеву к тому времени исполнилось тридцать два года, мне «стукнуло» двадцать два, и одно только это соотношение, как утверждали некоторые, решительно склоняло чашу весов на мою сторону.

Какая-то доля истины в этом, безусловно, имелась. Но — доля, а не вся. Четыре встречи с Королевым многому меня научили, и прежде всего — уважению, которое осталось на всю жизнь. Иначе к нему и нельзя относиться. Королев из тех, на ком держится история бокса. Природа ему словно специально дала все, что необходимо для ринга: железный, несокрушимый характер, ясную голову, гранитное упорство и выдержку, изумительное чувство дистанции, блестящую, мгновенную реакцию и могучие, не знающие усталости руки. Все остальное — тактическое мастерство, блестящую технику и звероватую хитрость в бою — он взял у жизни сам, накопил в опыте и закрепил огромным повседневным трудом. Лучшего тяжеловеса, чем Королев, среди боксеров-любителей в те годы не было.