Четвертый раунд - [11]

И все же Пастерис оказался прав. Теперь Заборас забыл о своем хладнокровии и работал как заведенный. Казалось, первых двух раундов вовсе и не было, а бой, настоящий бой только начался. Атаки и контратаки сливались в одно неразрывное целое, между ними не было ни пауз, ни передышек. Я старался не отставать, и оба мы развили такой бешеный темп, какому, пожалуй, могли позавидовать бы и легковесы. Я давно уже потерял счет пропущенным ударам, а заодно утратил и ощущение времени — оно словно остановилось, а мне стало на все наплевать. Бил Заборас — я защищался; бил я — защищался Заборас; и все, больше ничего не существовало — весь мир состоял из одних ударов, которые нужно было наносить и от которых нужно было защищаться… Где-то на трибунах неистовствовали зрители; что-то кричали, каждый из своего угла, секунданты; но оба мы ничего не слышали и не видели, нас точно связала воедино какая-то невидимая сила, и мы кружили друг против друга, не зная, как разорвать ее цепкие путы.

Гонг застал нас в обоюдной атаке. И когда судья поднял вверх мою руку, мне все еще казалось, будто я продолжаю вести бой.

В раздевалке я лег на скамью и, решив, что на ногах мне все равно не удержаться, закрыл глаза.

— Давно я такого не видывал! Вы оба как с ума посходили, — услышал я над собой голос Пастериса. — И как только тебе удалось выдержать?

— Я не выдержал. Дай мне спокойно умереть, — сказал я, не открывая глаз.

— Ну до похорон еще далеко. Заборас заявил, что не согласен с решением судей.

— Он мне все ребра расшатал. Лучше пощупай, как качаются…

— Заборас требует реванша.

— Реванша? — я открыл глаза и приподнялся. — Слушай, а я у него в самом деле выиграл?

— Ты же видел, рефери поднял твою руку! Выиграл, можешь не сомневаться.

— А чего же Заборас сомневается? — я охнул от боли и снова лег. — Дал бы какую-нибудь таблетку, не дожить мне до этого реванша…

— Доживешь, — сказал Пастерис. — Доживешь. И опять выиграешь.

Пастерис, в который раз, оказался прав: я дожил до реванша. Вторая моя победа была настолько убедительной, что никто ее уже не пытался оспаривать.

Меня включили в сборную, и я решил, что стал отныне великим боксером. Но иллюзиями долго тешиться не пришлось. В Москве с меня сразу же сбили, спесь, показав, как говорится, где раки зимуют.

Что же касается моих, так сказать, триумфальных успехов на республиканском ринге, когда мне удалось в течение двух недель выиграть у обоих наших чемпионов, то на это, конечно, имелись свои причины. Во-первых, и Богданавичус, и Заборас, по существу, заканчивали спортивную карьеру — Заборас после наших с ним двух боев больше уже не выступал и вскоре стал моим тренером. Во-вторых, бокс в ту пору в Литве был поставлен слабо, и подготовка обоих чемпионов мало чем отличалась от моей четырехмесячной. Но главным моим преимуществом, разумеется, была молодость, с ее уверенностью в своих силах, с ее честолюбивыми замыслами и неукротимой жаждой себя проявить. Все это, ну и, конечно, природные задатки к боксу помогли мне добиться первых побед на ринге, а они, в свою очередь, вселили новые надежды, с которыми я на правах участника литовской сборной и приехал во второй раз в Москву.

В Москве нам сразу же не повезло. Жеребьевка свела нашу команду со сборной столицы. Это было больше, чем неудача; это была катастрофа. Команда Москвы блистала громкими спортивными именами, большинство ее участников по праву входило в число лучших боксеров страны. Такие асы, как, скажем, заслуженный мастер спорта Сергей Щербаков или Александр Любимов, не нуждались в дополнительных рекомендациях; их имена гремели не только у нас, в Советском Союзе, но и за рубежом. Боксеров же литовской сборной не знал никто; они для широких кругов спортивной общественности являлись тем, что принято называть «темными лошадками».

Правда, именно последнее обстоятельство как раз и вызвало на первых порах некоторый ажиотаж вокруг нашей команды. Дело в том, что в прошлом боксеры Прибалтики пользовались неплохой репутацией. И некоторые журналисты решили, что от нас можно ожидать всяческих сюрпризов и спортивных сенсаций. У нас брали многочисленные интервью; фотографировали, так сказать, и в розницу и оптом; одним словом, создалась обстановка больших ожиданий, которых нам не суждено было оправдать.

Проиграли мы, что называется, с треском. Во всех восьми весовых категориях — тогда еще их было не одиннадцать, как теперь, а восемь. Причем все бои проиграли нокаутами. Москвичи — Булаков, Авдеев, Любимов, Пушкин, Щербаков, Сильчев, Перов и Юрченко — буквально разгромили нашу команду; почти все поединки закончились в первых раундах.

Я, разумеется, тоже проиграл. Моим противником оказался бывший моряк-дальневосточник Николай Юрченко. Высокий, физически очень крепкий, с мощными, великолепно развитыми мышцами, он обладал колоссальной силы сухим точным ударом и являлся грозным противником. Еще накануне боя мне сказали, что о нем с уважением отзывается сам Королев, который познакомился с Юрченко на тренировке и испытал на себе во время пробного спарринга его знаменитый удар.

Меня в этом смысле также не ожидало разочарование. Юрченко начал бой уверенно и решительно. И уже в конце первой минуты я получил возможность оценить достоверность полученных о нем сведений: его встречный кросс настиг меня с неумолимостью рока, едва я ослабил на какой-то миг защиту. Удар был настолько быстр и точен, что защититься от него, как мне тогда показалось, просто невозможно.