Четвертое сословие - [17]

Вскоре Любжи выяснил, что кроме него в академии больше не было детей бедняков. Некоторые одноклассники дали ему ясно понять, открыто или намеками, что не собираются общаться с таким человеком, как он. Прошло несколько недель, и он также понял, что в подобном заведении мало пользы от тех знаний, которые он получил, торгуя на рынке — хотя даже самые ярые его противники признавали, что у него врожденная способность к языкам. И уж конечно, напряженная работа до самой ночи, короткий сон и жесткая дисциплина не пугали мальчика из Дуски.

Первый год учебы в Остраве Любжи окончил среди лучших учеников своего класса по всем предметам. Он был первым по математике и третьим по венгерскому, который теперь стал его вторым языком. Но даже директор академии не мог не заметить, что у этого одаренного ребенка мало друзей и он стал нелюдимым. Хорошо еще, что никто, по крайней мере, не третирует этого юного волчонка — один мальчик попытался и очутился в изоляторе.

Вернувшись в Дуски, Любжи с изумлением понял, насколько мал его город, насколько бедна его семья и насколько она от него зависит.

Каждое утро, когда отец уходил на пастбище, Любжи поднимался на холм в дом раввина и продолжал свои занятия. Старик восхищался его способностями к языкам и признавал, что уже отстал от мальчика в математике. Днем Любжи возвращался на рынок, и если дела шли хорошо, он приносил домой достаточно еды, чтобы накормить всю семью.

Он попытался обучить торговому ремеслу братьев, чтобы они работали в ларьке по утрам во время его отсутствия, но быстро понял, что это безнадежное занятие, и жалел, что мать не позволяет ему остаться дома и создать дело, приносящее выгоду всей семье. Но Зельту не интересовали его успехи на рынке, она подробно расспрашивала его только об учебе. Она снова и снова перечитывала его табеля и к концу каникул выучила их наизусть. Глядя на это, Любжи твердо решил, что в следующем году его табеля доставят ей еще больше удовольствия.

Когда шестинедельные каникулы подошли к концу, Любжи неохотно собрал свой кожаный портфель, и господин Лекски снова отвез его в Остраву.

— Мое предложение остается в силе, — напомнил он юноше. — Но только после окончания учебы.

В течение второго года учебы в академии имя Адольфа Гитлера звучало в разговорах едва ли не чаще, чем имя Моисея. Евреи каждый день бежали через границу и рассказывали, какие ужасы творятся в Германии. Любжи лишь спрашивал себя, что еще способен придумать фюрер. Он читал все газеты, которые ему попадались в руки — на любом языке и даже старые.

«Гитлер смотрит на восток», — гласил заголовок на первой полосе «Остравы». Любжи перевернул газету на седьмую страницу, чтобы прочитать продолжение статьи, но страницу кто-то вырвал. Однако он и так догадывался, что совсем скоро танки фюрера войдут в Чехословакию. И тогда таким людям, как он, здесь не будет места.

Тем же утром он поделился этими опасениями с учителем истории, но мысли у того, казалось, не простирались дальше Ганнибала, его занимал только один вопрос — как великий полководец справится с переходом через Альпы. Любжи закрыл свой потрепанный учебник истории и, не думая о последствиях, вышел из класса и решительно направился в частное жилое помещение директора. Он остановился перед дверью, за которой никогда не был, немного помедлил и смело постучал.

— Войдите, — послышалось в ответ.

Любжи медленно открыл дверь и вошел в кабинет директора. За столом сидел благочестивый старик, облаченный в парадную красно-серую мантию, с черной ермолкой, плотно сидевшей на длинных локонах. Он поднял голову.

— Полагаю, это вопрос жизни и смерти, Хох?

— Да, сэр, — уверенно ответил Любжи. И вдруг растерялся.

— Итак? — после долгого молчания напомнил о себе директор.

— Мы должны быть готовы к отъезду в любую минуту, — выпалил Любжи. — Нельзя упускать из виду, что скоро Гитлер…

Старик улыбнулся пятнадцатилетнему юноше и небрежно махнул рукой.

— Гитлер сотни раз говорил нам, что не собирается оккупировать другие территории, — сказал он так, будто исправил мелкую ошибку на экзамене по истории.

— Простите за беспокойство, — извинился Любжи, понимая, что ему не удастся убедить этого «небожителя», какие бы доводы он ни приводил.

Но шли недели, и сначала учитель, потом воспитатель и наконец директор вынуждены были признать, что история пишется буквально на их глазах.

Однажды теплым сентябрьским вечером директор во время обхода предупредил учеников, что они должны собрать свои вещи, так как на рассвете они все покидают академию. Он ничуть не удивился, обнаружив, что комната Любжи уже пуста.

Вскоре после полуночи немецкая танковая дивизия перешла границу и, не встретив никакого сопротивления, двинулась на Остраву. Солдаты ворвались в академию еще до звонка на завтрак и затолкали всех учеников в поджидавшие грузовики. Только один ученик отсутствовал на последней перекличке: Любжи Хох ушел из академии прошлой ночью. Запихнув все свои пожитки в кожаный портфель, он влился в поток беженцев, направлявшихся к венгерской границе. Он молился, чтобы мать читала не только газеты, но и мысли Гитлера, и сумела спастись вместе со всей семьей. Недавно до него дошли слухи, что немцы сгоняют евреев в лагеря для интернированных, и старался не думать, что будет с его семьей, если их схватят.