Четвертое измерение - [12]

Ничего не понимая, я застыл на месте — за мной тянулась длиннющая стена, а налево и направо — пустырь, посыпанный гравием; в конце его были продуктовые склады, кучи кирпича, бетонных блоков и досок, за которыми можно было легко спрятаться. Но я промешкал, удирать было поздно. Тогда я повернулся к ней лицом, встал, отставив ногу и беззаботно склонив голову набок. Всей своей позой и выражением лица я хотел показать, что нет ничего странного в моем появлении на рынке, а вот зачем она здесь? Но она обратила на меня внимание, пожалуй, только потому, что почувствовала на себе пристальный взгляд, и тут же без всякого интереса и даже несколько надменно отвернулась — красивая женщина, привыкшая к бесцеремонному вниманию мужчин. Скрипнул гравий под ее высокими каблуками. Она ступала осторожно, искала наиболее удобную дорогу к дыре между боковой стеной дома и складом, куда, кроме нее, направилось еще несколько человек. Ни она, ни кто другой больше не обратили на меня внимания.

Я вернулся домой. Когда я раздевался, раздался телефонный звонок; хорошо знакомый мне голос прокричал в трубку:

— Товарищ инженер?!

Я повесил трубку, вошел в ее комнату и сел на вертящийся табурет перед роялем. Отталкиваясь поочередно левой и правой ногой, я крутился то в одну, то в другую сторону, раскачиваясь всем телом, и никак не мог найти центр тяжести. И тут, не знаю почему, мне вспомнились белые медведи в зоопарке: они стояли, широко расставив лапы, и величественно покачивали головами, погруженные, наверно, в такие же бессмысленные раздумья. «Derarmespielmann» звучало у меня в голове, и меня пугал не столько смысл слов, сколько звуки чужого языка. Неужели она действительно могла меня забыть и не узнать? После стольких ночей близости?

Я понял ее точно и верно: нет, она не забыла меня, наоборот — она никогда не любила меня больше, чем в ту минуту, которая оттолкнула ее от меня и больше не вернет назад. Чувство заставило ее отказаться от  с а м о г о  д о р о г о г о  в  ж и з н и. Привыкнув бережливо расходовать все то, что ей нравится, наслаждаться этим лишь изредка и понемногу, удивительно ли, что она отказалась от самого дорогого для себя?.. Боже мой, как она любит меня теперь! Но лишь без меня сможет она вылечиться, восстановить память, спокойно заниматься музыкой и вспомнить все сыгранные ею пьесы… Вот истинная правда, и никто на свете мне не докажет другого. А все остальное — жалкие сплетни о том, будто она меня бросила, что я, инженер, не понимал ее, что чуть ли не с самого начала она обманывала меня с каким-то студентом консерватории, занимавшимся на отделении теории музыки, и теперь на улице даже не здоровается со мной, — все это безбожная ложь. Никто меня не переубедит, что бы они там ни плели. Мнение мелких и ничтожных людей меня ни капельки не интересует. Я знаю правду и мечтаю о своем.

Перевод И. Гавриловской.

НЕЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ К ОСКОЛКАМ

В этом рассказе есть люди и личности. Люди — это я, Бенито, Мартинко Клингач. А личность — это Луцо.

В последний момент к личностям я готов был причислить и Камилу, но долго колебался и упустил момент. Луцо теперь невесть где; остались только мы — люди…

Вот каким был Луцо:

— Получать удовольствие от игры — это значит лишь, что все ее нити у тебя в руках и ты в совершенстве владеешь ими. Не выношу, на дух не принимаю недотрог и всяких чувствительных субъектов. Это — анахронизм, рано или поздно время уничтожит их. Любой успех — просто вопрос стратегии и тактики. Разум, господа, разум нужно собрать в кулак, необходимы абсолютная выдержка, умение владеть собой и объективность! Железная воля! А потом — что потом? Потом нас никто и никогда не сбросит со счета.

Разглагольствуя так, он начинал спектакль, который странным образом не соответствовал его словам, не согласовался с ними и в то же время подтверждал их; лучший его «номер», безумный и бесшабашный, требовал огромной воли, точного соблюдения стратегии и тактики.

Он повернул вверх дном дорожную кожаную сумку, и из нее на пол нашей комнаты в общежитии с жестким стуком и звоном сверкающим водопадом посыпались острые осколки битых пивных бутылок.

— Я лягу на них, — объявил он.

— Опять кино, опять? — осклабился Бенито. — Не забудь, домашние тебя засекли.

— Я на них лягу, — повторил Луцо.

— Да ты что, факир иль сам Будда?

Луцо многозначительно поднял палец:

— Между небом и землей — пустота. Ничего нет, только разум и воля. Наука и техника. Вы мне не мешайте, как бы долго это ни продолжалось. Помочь вы можете только одним — начинайте обо мне сосредоточенно думать.

— А думать позволяется что угодно? — съязвил Клингач.

— Главное, ты меня не ругай, дубина! Ты настрой себя на мысли обо мне, а обо мне самом не думай! Усек разницу?

С высоты измятой постели я видел, как он, голый и белокожий, в узеньких плавках, садится на пол и, согнувшись, медленно опускает свою худую, слабую спину на острия осколков. Он двигался медленнее, чем часовые стрелки.

Я стал думать о нем.

Кто же он, этот Луцо? Что скрывается за этими велеречивыми манифестами, за этим его евангелием, за твердым исповеданием веры? «Ничто не является тем, чем представляется», — утверждает он. Из этой формулы можно извлечь единственный вывод: иногда мы представляемся не теми, что мы есть… Уж кем только не были я и Бенито! На экзамене — обломками человечества, возбуждающими жалость, а в трактирных дискуссиях — всезнающими исполинами. Исступленными разносчиками «Вечерки» и «Экспресса», которые с успехом превращали нудные сообщения агентств мира в фантастические и пикантные истории. Кинозвездами в толпе безымянных статистов. Членами самозваной комиссии по социальному обследованию, которые два дня и две ночи напролет кутили в женском общежитии «Горный парк», проводя анкету о правильном использовании свободного времени. От имени посреднической конторы «Хобби» посылали фанатику-коллекционеру приключенческих романов Мирославу Грузу адреса своих знакомых, утверждая, что у них имеются номера выпусков, отсутствующие в его комплектах. Мирослав Груз преследовал свои жертвы до тех пор, пока не доводил их до изнеможения и не изнемогал сам… В пору финансовых кризисов мы не раз становились обладателями антикварных книг; незаметно вынося из букинистических магазинов, мы перепродавали их… Все это мы совершали, всем этим были, но в большей мере, чем кем-либо еще, ощущали себя неотразимыми любовниками. «Нас просить не надо, мы любой задурим голову!» — провозглашал Луцо. О Луцо, неотразимый любовник с колдовскими глазами! Безответная любовь способна была привести его чуть ли не на грань самоубийства. Отчаянный Бенито, выступая в роли советчика и друга, уговаривал пребывающую в сомнениях Квету, Таню или Веру быть более сговорчивыми и не обременять свою совесть ранней погибелью молодой жизни. Из-за Камилы Луцо запил, но забыть ее не мог… Наконец решился якобы угнать самолет и улететь куда-то далеко, в Южную Америку. В последнее мгновение перед отлетом, не без помощи Бенито и моей, Камила появилась на аэродроме и воочию убедилась, что хмурый Луцо поднимается по трапу самолета. Она бросилась обнимать его и упрашивать, чтобы он не совершал такой глупости. Потом расплакалась и призналась, что любит его. Луцо, однако, нахмурился еще сильнее и оттолкнул ее. «Поздно», — проговорил он тоном человека, который уже пустил часовой механизм бомбы замедленного действия. Утроба самолета поглотила его, и он улетел в Прагу — на международный футбольный матч ЧССР — Голландия. Стоимость обратного билета ему оплатила Камила, после того как по телефону он сказал ей, что за время полета многое передумал. «Ведь я бы никогда не увидел тебя больше», — страстно прошептал он в трубку. Это была самая замечательная его проделка. Нет, Камила не была ни глупой, ни наивной, но мастерская стратегия и тактика Луцо себя оправдали. Камила. Третий год она изучала эстетику и словацкий язык. Она была целомудренна. Мне никогда не забыть этой картины: черное, мокрое от дождя летное поле и она на асфальте в развевающемся желтом плаще. По щекам текут слезы, мокрые пряди волос растрепались под дождем. «Этого я Луцо никогда не прощу!» — при Камиле воскликнул я.