Четвертое измерение - [10]

И тут слезы сами собой начинали капать у нее из глаз; она будто бы и не плакала, просто у нее лились слезы, а она жмурилась и смеялась, что никак не может их остановить. В уголках ее глаз они были горячими, а на щеках уже остыли и пахли ландышами. Я тоже смеялся, потому что мне нравился их вкус, потому что они лились без всякого повода и потому что спадало беспокойное ночное напряжение.

Но больше всего мне нравилось ее умение экономно расходовать всевозможные удовольствия, чтобы всегда иметь их в запасе как вознаграждение за преодоление неприятностей, за исполнение неизбежных будничных обязанностей, чтобы они разнообразили менее сильные удовольствия. Неустанно и решительно строила она свою жизнь в виде кривой, основанием которой были скучнейшие механические упражнения и дела, а вершиной — наивысшие из возможных достижений. Любой отрезок дня, каждый час могли иметь для нее свою кульминацию, но и эти вершины были только точками на кривой, ведущей к другим вершинам. Однако выпадали дни, когда самую большую радость ей могли доставить только любимое блюдо или сон. И тогда становилось ясно, что и самые скучные и неприятные обязанности нужно организовывать так, чтобы они были по возможности не очень скучными и неприятными и в сравнении с предшествующими даже доставляли бы некоторое удовольствие, чтобы выполнять их было не очень нудно. В основе этого принципа лежало стремление с легким сердцем преодолеть утомительность и однообразие неизбежных бесконечных упражнений и этюдов. Благодаря этому мы с ней пришли к выводу, что удовольствия и наслаждения нужно ценить, расходовать бережно, чтобы они не приелись и не надоели; как знать — нашли бы мы потом другие?..

Иногда она отвергала меня по ночам, отворачивалась, и мне казалось, что она хочет меня помучить, упрямится, заставляет себя просить. Она лежала молча, я знал, что она не спит, и, выждав, делал новую попытку — она отталкивала меня еще решительней. Мне было также непонятно, почему она, окончив играть, не идет ко мне, а стремится остаться наедине с собой, отправляясь именно в ту комнату, где меня нет; она была со мной в квартире и в то же время как бы совсем одна. Со временем, узнав ее лучше, я легче ее понимал и замечал многое, о чем она как будто даже не догадывалась. Она часто отказывалась от того, что ей дорого, — это продлевает предвкушение, сокращает мгновенья близости, чтобы радость была сильней, а счастье — более полным. Я понял, что так и должно быть — ведь не чудесно ли ждать и мечтать! А добиться желаемого без отречения и без ожидания — страшно. Иначе в чем была бы разница между истинным счастьем и простым удовольствием от стаканчика с мороженым? Алчному приестся и то и другое. И только бережливость и гурманская расчетливость повышают цену чувству.

Так я постигал и досоздавал ее, потому что супружеская жизнь не только переделывает, но и заново воссоздает человека.

С того вечера в кафе, когда она, словно забывшись, бросила меня одного за столом, я несколько раз, приходя домой, находил в дверях квартиры ее ключи. Ключи спокойно болтались себе с наружной стороны — кто угодно мог зайти в квартиру. Рассерженный, я ждал ее возвращения из консерватории, где она преподавала и занималась сама, и мысленно готовил ей соответствующую отповедь за ее легкомыслие.

Ее забывчивость, в общем-то, не казалась таким уж большим грехом — просто бывало забавно, когда она, например, не переобувшись, в домашних тапочках отправлялась в город. Однако вскоре я заметил более страшную вещь. Как-то раз, незаметно войдя в ее комнату, чтобы послушать, как она играет Дебюсси, многие пьесы которого она знала наизусть, я увидел на пюпитре ноты. Когда она кончила, я не мог удержаться и спросил ее встревоженно и удивленно, почему она играет свою любимую сонату по нотам. Она не ответила, только устало посмотрела на меня. Руки ее бессильно лежали на клавишах, она вдруг низко опустила голову, упавшие волосы закрыли от меня ее лицо и глаза, и я не получил никакого удовлетворительного объяснения.

Ночью она разбудила меня, больно сжав мне плечо, я слышал, как она говорит что-то, но, еще не придя в себя, не мог разобрать, что именно.

— Ну что? — протянул я сонно.

— Дождь идет, — сказала она.

И в самом деле, у меня на подбородке расползлась теплая капля. Приоткрыв глаза, я увидел, что она наклонилась надо мной и плачет.

Мне всегда было трудно не принять ее слезы за признак грусти или глубокой печали, я едва превозмогал прилив нежности и желания утешить ее; но одновременно в ее слезах я искал и призыв, и побуждение…

Но она и на этот раз отстранилась от меня, зябко съежилась, учащенно дышала мне в шею и дрожала. Молча. Горькая, злая обида вдруг стеснила мне горло, обеими руками я оттолкнул ее от себя так резко и грубо, словно ударил.

— Ну почему ты не можешь, почему? — взорвался я.

— Не могу, — ответила она сокрушенно и беспомощно. Она приподняла свою обнаженную руку и отрицательно помахала ладонью. Глаза ее были сухими. Они глядели на меня с такой робкой нежностью, что я был окончательно сбит с толку и пристыжен. Я понял, что она меня любит сильней прежнего, но все должно остаться как есть. Взволнованный и расстроенный, я никак не мог успокоиться, сам не зная почему…