Четвертое измерение - [9]

Перевод Л. Ермиловой.

ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИЗМЕНЫ

© «Художественная литература», 1979

С некоторых пор, встречая соседей или знакомых, я чувствую, как взгляды их украдкой задерживаются на мне дольше, чем следует, я слышу, как они доверительно понижают голос, и живо представляю себе подобный разговор:

— Она его бросила.

— Еще бы! Разве такая с одним мужем долго проживет! Это ж богема!

— Простите, как вы сказали?

— Богема! Ну, артистка, пианистка!

— Я видела, как они встретились… Прошли, словно никогда раньше и не знали друг друга…

Разговор, вероятно, продолжится, но ничего нового, ничего существенного уже не будет сказано — тема исчерпана. Да никто, собственно, и не знает всей правды — это мое личное достояние.

Из того, что сказали соседи, верно лишь то, что моя жена в самом деле сейчас не со мной, но при этом я отвергаю все их выводы из этого факта: у нее нет никого другого, между нами не было размолвок и ссор и мы по-прежнему любим друг друга. Потому что «любовь» — не просто красивое слово для обозначения понятий «верность» и «привычка», ведь никто, кроме меня, не сможет судить о том, что произошло с нами до ее ухода и что скрывается за ее нежеланием узнавать меня при встрече…

Нет, в ней не было беспокойного, необузданного огня богемы, она была вполне обыкновенной женщиной: ходила по магазинам, готовила, стирала, гладила, была не прочь поболтать, но делала она все это немного рассеянно, как человек, чье внимание и жизненная энергия сосредоточены на чем-то другом. Мне всякий раз казался очень трогательным ее жест, когда она смущенно удивлялась своим ошибкам или упущениям: подняв плечи, она опускала руки и, чуть разведя их в стороны, недоуменно взмахивала ладонями.

— Опять витаешь? — говорил я ей укоризненно, и это было моим единственным упреком в ее рассеянности.

То же самое я сказал ей и в тот вечер, когда мы с ней сидели в кафе после симфонического концерта, а она вдруг поднялась и пошла одна — просто, задумавшись, забыла, что я с ней. Я окликнул ее, от удивления она вздрогнула и повторила свой недоуменный жест. Я укоризненно покачал головой, она села, поцеловала меня в щеку и умоляюще сложила руки.

— Чем у тебя голова занята?

— Уже ничем, я слушаю тебя, — виновато ответила она. Я легонько стукнул кольцом по краю своего пустого бокала и спросил:

— Что это?

— Соль бемоль, — сказала она.

Ее абсолютный музыкальный слух меня просто завораживал. Мне нравилось, что я могу, когда захочу, звякнуть стаканом о стакан, стукнуть вилкой по тарелке, пнуть каблуком железный столб или даже послать ее всеведущий слух вслед за жужжащим оводом или мухой, а она говорила мне насмешливо:

— Фа диез. — Или: — Соль диез. — А иногда, высунув язык, насмешливо тянула: — Си бе-е-моль.

И каждый раз это был именно тот тон, что раздался в воздухе и звучал у нас в ушах, но мои уши распознавали только самые грубые из звуков сего мира, глаза были слепы к нотным знакам, нотной азбуке.

Тихо, словно в запретную комнату, прокрадывался я к ней, когда она играла на рояле, садился, слушал, ничего не понимал, но от этого восхищение мое только возрастало.

Как-то раз я неуверенно пробормотал:

— Эта концовка — просто фантастика. Что это за аккорды?

Она весело, чуть снисходительно улыбнулась и с грустным вздохом опустила глаза — это значило, что мне понравилось нечто совершенно банальное, — и сказала:

— Увеличенные кварты.

Я уносил эти слова радостный и довольный собой, словно оделенный щедрым даром, вертел их и так, и сяк, повторяя про себя: «Увеличенные кварты». Увеличенные кварты меня завораживали, как завораживает крестьянина непонятное городское слово; я восхищался ими покорно и глуповато, точно так же, как и грудой книг о музыке и музыкантах, которые перечитывал, чтобы «не отстать» от нее и быть к ней ближе, лучше понимать ее. Даже слегка выпяченная нижняя губа жены восхищала меня ничуть не меньше, чем ее абсолютный музыкальный слух.

Этим я хочу только сказать, что все мне в ней нравилось, но я ни за что не стал бы утверждать, что люблю ее, если бы я не полюбил некоторые, присущие ей одной, недостатки, которыми она отличалась от других женщин. Мне нравился ее тонкий, нежный, чуть длинноватый нос. Я открыл его и освоил. Я умел тронуть его и сыграть на нем проникновенно и нежно, я целовал его и щекотал своей бородой, потому что заметил, что такие ласки волнуют ее гораздо больше, чем чувственные поцелуи в губы. Я умел и… многое другое… И в эти мгновения я был виртуозом, ощущая спокойную мужскую уверенность и ласковую силу, а где-то в глубине души — нечто вроде удовлетворения и некоторое злорадство, потому что в те мгновения она не воспринимала никакой другой музыки, кроме моей любви; я перебирал пальцами, а она звучала, как великолепнейший и самый послушный «Стейнвей» или «Петрофф».

Если б она не выделялась ничем другим, меня покорило бы необычное устройство ее слезных желез. Разве не трогательно, что она могла смеяться над своими слезами? Она просыпалась ночью и испуганно хватала меня за плечо:

— Дверь…

— Что?

— Ты закрыл дверь?

Или:

— Гелена…

— Какая еще Гелена?

— Наконец-то я вспомнила, как ее зовут…