Четвертое измерение - [13]

Теперь я видел его неподвижно лежащим на ковре из осколков. Меня объял страх, в глубине желудка что-то затрепетало, я должен был взять себя в руки, чтобы не задрожать всем телом. Помимо воли я восхищался им. Я понял, отчего девчонки липнут к нему как мухи. Я понял, кто такой Луцо. «Ничто не является тем, чем представляется». Он не выносит маменькиных сынков и неженок. А я — неженка, недотрога, в этот миг я интуитивно ощутил, что Луцо не только фальшивый игрок и не только мистификатор, как Бенито или Клингач. «Несчастный Луцо», — подсказывало мне что-то неведомое. Дорого ему обойдется его стратегия и тактика. Лишится воли и здравого разума.

Вдруг там, у лежащего на полу, шевельнулись белки широко раскрытых, мертвенно застывших глаз. И тут же его взгляд остановился на мне. Взгляд был подозрительный, думаю, даже несколько испуганный, как у человека, убедившегося, что за ним следят. И я отвернулся…

Клингач с ужасом осматривал спину Луцо, смахивавшую на гипсовый слепок усеянного осколками пола. В более глубоких вмятинах застряли осколки стекла, но кожа нигде не была повреждена.

— Господи боже! — бормотал взволнованный Бенито.

— С этого стекла не сдвинешься, даже если очень захочешь. Тело тебе не принадлежит, ты над ним не властен. И вдруг — летишь. Это прекрасно. Я долетел до соседней комнаты и с высоты лампы осмотрел стол. Там лежит словарь иностранных слов. Чешский.

Клингач тут же сорвался с места — проверять. И убедился, что все правда! В нас закралось сомнение. Это могло быть подстроено.

— Хватит ломать комедию, — строптиво отозвался Бенито. — Здешние хозяева тебя засекли.

Сейчас я нахожу, что тогда он комедию не ломал.

— Но как же все-таки это делается, черт побери?! — допытывался Клингач. — Может, и мне попробовать?

— Этому учатся четыре года, — ответил Луцо. — Тренировка нужна, как и во всем. Только более суровая. Нужно постоянно внушать себе вовсе не то, что на самом деле чувствуешь. Тогда в конце концов перестанешь ощущать любую боль.

Он повернулся ко мне:

— Нужно научиться расслабляться. Непременно на жестком. Выключать мускулы. Как если бы у тебя все отнялось и ты даже мизинцем пошевелить не в состоянии…

Так, испытующе глядя друг на друга, мы разговаривали в последний раз. Никогда больше он не повторял свой «знаменитый номер». Луцо поставил другой рекорд — его вышвырнули из двух вузов. «Я вылетел сознательно, намеренно вылетел», — объявил неисправимый Луцо. Он то ездил работать в деревню, то рыл канавы, то менял трамвайные пути, то по ночам подметал улицы. Большой удачей считал, если удавалось договориться обмывать покойников. Обмоешь одного — и сотня в кармане. Словно неистребимый дух общежития, он расхаживал по коридорам в единственном своем растянутом пуловере, потертых джинсах, в сандалиях на босу ногу, высокий, величественный, белокурый и голубоглазый… Всем знакомый, всеми признаваемый обитатель комнаты номер 117. Неотъемлемая и неизменная ее часть. Спрут, гидра Луцо… Он много пил и любил разных девушек, но ни то, ни другое не было для него жизненно важным. Ничто не является тем, чем представляется… Ни к одной из своих знакомых он не питал искренней привязанности, я знаю, он презирал их, стоило только ему овладеть ими. «Мои сожительницы» — учтивее он о них не отзывался. Даже о Камиле… Как-то ему захотелось выпить, и он не постеснялся предложить ее Бенито за поллитровку домашней сливовицы. «Ты меня напоишь, а я позволю тебе напиться из ее лона», — поэтически выразил он свою мысль. Зато Камила так отделала Бенито, что хирургу пришлось наложить швы на обе его щеки. К Луцо она вернулась тихая, присмиревшая, и взгляд ее покорно молил о прощении. Не было силы, которая заставила бы ее видеть причину своего унижения в Луцо. От этого меня трясло как в лихорадке, хотелось биться головой об стенку, но я должен был сдерживаться. Я превозмогал себя, я внушал себе прямо противоположное тому, что чувствовал, иронически-насмешливо отзывался о вещах, к которым относился с предельной серьезностью. Любой ценой я должен был удержать сознание некоторого превосходства над Луцо, которое инстинктивно хранил в себе. Я разгадал Луцо, я знал, где он старается «казаться», а где такой, каков он есть на самом деле; что́ для него дутая величина, а что — подлинная ценность. Поэтому он, выказывая мне подчеркнутое уважение, не любил меня. Когда он, пьяный, в буйном бесстыдстве, паясничал передо мной, я одним взглядом мог испортить ему настроение. Он не мог отпустить тормоза, как ни старался. Даже когда его рвало под душем и он нагишом носился по коридорам общежития — даже в такие минуты он не был пьян в стельку, как ему хотелось это нам представить. У него были глубокие ясные глаза, и, вглядевшись, я увидел дремавшую в их глубине отточенную, сильную, неподкупную мысль. Он не мог заставить себя выглядеть полным идиотом. Несчастный Луцо! Недотрога Луцо! С тихим злорадством я тайно наблюдал, как мучительно переживает он исключения из вузов, как это ломает и корежит ему душу, насколько он зависим от того, на что ему вроде бы наплевать. Хотел стать актером, не сомневаясь, что он талант, но после первого же семестра его выгнали с актерского факультета Театрального института. У бедняжки Луцо оказалась отвратительная дикция… Я знал, что второе исключение рано или поздно, но сломит его, и терпеливо выжидал, а он не выносил меня, неистовствовал втихомолку, поскольку сам тоже предвидел свое падение. Может, поэтому он так больно, так основательно мстил мне, используя Камилу…