Четвёртая осень - [14]

Я первым обнаружил это - ни тебя, ни матери дома не было. В растерянности замер посреди комнаты. Паркет потемнел и слегка вспучился, вразброс валялись тусклые рыбки с уже высохшими плавниками. Со стола, на котором еще утром красовался стеклянный маленький дворец, свисала водоросль.

Обычно я не курю ночью, а здесь, сунув ноги в шлепанцы, вышел на балкон. Из распахнутых окон доносились звуки беспокойного сна: храп, покашливание, чей-то протяжный вздох или вдруг обрывистый взвизг диванной пружины.

Тебя я заметил не сразу. Ты притаилась в дальнем углу нашего длинного балкона, вернее - лоджии, и не шевелилась, но что-то заставило меня (я отлично помню это) посмотреть в твою сторону. Я не испугался, нет, я вообще, знаешь ты, не робкого десятка, да и кого бояться на собственном балконе, но неприятное чувство было - это я тоже помню. Не шагнул к тебе, не окликнул - стоял и смотрел с сигаретой в руке, и ты тоже стояла и смотрела.

Я поежился. Тщательно раздавив окурок о холодный бетон, хотел было пульнуть его вниз, но постеснялся, унес с собою и бросил в мусорное ведро. Было начало августа, еще двадцать дней оставалось, и можно же было что-то сделать, но что, что? Я и сейчас не знаю этого. Все вечера сидела дома, в своей комнате, причем дверь закрывала, хотя духота стояла страшная. Но читала... Это, вижу я теперь, было самым грозным симптомом - что не читала, но я не придал ему значения, хотя, помню, и удивился, застав тебя у окна без всегдашней книги в руках. "Тебя,- сказал,- к телефону".

Ты внимательно поглядела на меня и, словно стараясь определить по моему лицу, кто звонит, но так и не проронив ни слова, встала и спокойно прошла мимо.

Голос, который учтиво спросил тебя, был мужским,- вот все, что запомнил я. Это мог быть голос Вальды, но и Виктора Карманова тоже. Мое мнение склонялось в пользу то одного, то другого - в зависимости oт того, кто, казалось мне, имел больше шансов вскружить тебе голову. Оба они жили иначе, чем я, знали то, чего не знал я, и именно с ними - с ними, а не со мной - провела ты столько часов, наверняка ведь беседуя о чем-то. Со мной же в ту августовскую ночь даже словечком не обмолвилась.

Я не упрекаю тебя, упаси бог! И мне ведь нечего было сказать тебе. Не о чем спросить... Понимаешь, не о чем. Даже сейчас, задним числом, не могу подобрать слов, которые не прозвучали бы фальшиво. До конца дней своих буду помнить это молчаливое стояние в нескольких шагах друг от друга и в то же время так далеко, словно и балконы, и дома, и даже города были разными. До конца дней...

"У тебя,- сказал я Соне,- есть одно замечательное качество: ты не думаешь о будущем".

Легкие скобочки появились у губ - это она улыбнуться старалась. "Почему? - возразила.- Думаю..."

Опять было лето (опять! И потом еще одно. И еще...), но не такое жаркое. На ее маленьком балконе, как и когда-то на нашей огромной лоджии (в тот год она, пустая, казалась еще огромнее), цвел крученый паныч. Я курил здесь, в комнате, но дым туда выпускал. "Думаешь, да,- согласился.- Но не боишься его. В смысле - будущего".- "А чего его бояться? - И вдруг ласково передразнила: - Будущего?" Ничего особенного, простые слова, улыбка обыкновенная, но сердце забилось, словно выкурил несколько сигарет подряд.

Я прикрыл глаза. "Ты хотела бы жить... где-нибудь в деревне? Чтоб пасека, сад свой... Куры".

Уж не дом ли Рады виделся мне? Надежный и спокойный дом - я почувствовал это сразу, когда, помнишь, мы сделали крюк, чтобы забросить тебя в Тополиное. На крыльце стояла под лучами солнца молодая хозяйка, а рядом - два чистеньких пацана, собака и сиамский кот.

На воскресенье, на семь вечера, был назначен спектакль театра теней, но день прибавил, и в семь даже смеркаться не начинало. Какие уж тут тени! А в половине девятого - фортепьянный концерт, на котором твоя бабушка разве могла не быть!

Обескураженный отец бросился занавешивать окна. На стул табуретку взгромоздил, залез - коренастый, со стриженым, как у мальчика, затылком, рубашка вылезла из брюк.

После долгих мытарств один конец одеяла был закреплен, но стоило за другой взяться - отлетел, и пирамида едва не рухнула. Мария - с красным испуганным лицом - изо всех своих девчоночьих силенок держала табуретку. Я покатывался со смеху. "Ну какой же это театр? - подпустила мать.- Это цирк. А на цирк мы сегодня не договаривались".

Стремглав выскочил я во двор. Тут было по-весеннему привольно и весело, орали мальчишки, а дома остались у нелепых деревянных фигурок, невесть зачем разукрашенных, взмокший от старания "неактивный человек" и его тринадцатилетняя дочь, моя сестра, будущая тетка твоя.

Мы одинаково растерялись, увидев друг друга - я и твой Вальда, которого насмешливый Карманов зовет Упанишадом. Среди заброшенных, в буйной зелени, могил мне сразу вспомнилась эта ироническая и тогда еще непонятная мне кличка.

На нем была белая куртка и парусиновая фуражечка. Медленно двигались мы перпендику-лярно друг к другу, пока тропинка, по которой он пробирался, не пересеклась с главной дорогой, тоже, впрочем, запущенной и разбитой - по ней после очередных безуспешных поисков брел я.