Четверо Благочестивых. По обе стороны закона - [12]

Предприятие Этерингтона (по распоряжению властей) продавалось вот уже третий месяц. Но, отчасти из-за того, что оно находилось не на Флит-стрит (а на Карнаби-стрит), отчасти из-за ужасного состояния оборудования (что говорит о том, что даже официальные ликвидаторы бессовестно лгут, подавая рекламу о продаже), до сих пор не поступило ни одного предложения о покупке.

Манфред, съездив на Кэри-стрит в суд по делам о несостоятельности, из разговора с конкурсным управляющим[20], ведущим это дело, узнал, что мастерскую можно либо взять в аренду, либо выкупить, что в любом из вариантов заинтересованное лицо сразу вступает в право пользования, что на верхних этажах там располагаются жилые помещения, которые служили пристанищем для нескольких поколений смотрителей здания, и что для гарантии достаточно будет лишь указать банк покупателя.

— Странный тип, — сказал управляющий на собрании кредиторов. — Он думает, что заработает состояние, продавая фотогравюры Мурильо по бросовым ценам тем, кто ничего не смыслит в искусстве. Он сказал мне, что собирается организовать для этого небольшую компанию, и как только это случится, он полностью выкупит предприятие.

И действительно, в тот же день Томас Браун, торговец; Артур В. Найт, джентльмен; Джеймс Селкерк, художник; Эндрю Коэн, финансовый агент, и Джеймс Лич, художник, прислали регистратору акционерных обществ прошение о создании компании с ограниченной ответственностью для ведения фотогравюрного дела, для чего каждое из вышеперечисленных лиц подписалось на акции предприятия в объеме, указанном напротив каждого из имен.

(Кстати сказать, Манфред был очень неплохим художником).

И за пять дней до второго чтения законопроекта об экстрадиции компания вступила в право собственности нового предприятия для подготовки к ведению дела.

— Много лет назад, впервые приехав в Лондон, — сказал Манфред, — я узнал, что самый простой способ скрыть свою личность — это сделаться врагом нации. К словам «ограниченная ответственность» здесь питают огромное уважение, ну а такое важное занятие, как руководство компанией, здесь вызывает подозрение в той же мере, в какой привлекает внимание, но и вызывает не меньше подозрений.

Гонзалес отпечатал небольшой аккуратный проспект о том, что «Синдикат художественной репродукции» начинает работу первого октября, еще одно небольшое объявление о том, что «работники не требуются», и краткое дополнение, гласившее, что все заинтересованные лица будут приниматься исключительно по предварительной записи и все письма следует адресовать управляющему.

Здание, где размещался синдикат, имело совершенно не привлекательный вид. Это был обычный дом с плоским фасадом и глубоким подвальным помещением, со старым оборудованием, оставленным обанкротившимся гравером. На первом этаже располагались конторы, забитые ветхой мебелью и старыми бумагами.

Здесь были полки со старыми печатными пластинами, полки с покрывшимися пылью счетами, полки, заваленные всем тем мусором, который скапливается на рабочем месте клерка, получающего оклад с опозданием.

Второй этаж занимал цех, на третьем находился склад, а на четвертом, самом интересном этаже, были установлены огромные фотографические камеры и мощные дуговые лампы, столь необходимые для дела.

На этом же этаже в глубине здания были расположены три комнатушки, в которых некогда проживал смотритель.

В одной из них, спустя два дня после вступления во владение зданием, собрались четверо из Кадикса.

Осень в этом году наступила рано. На улице хлестал холодный дождь, но огонь, горящий в камине, выполненном в георгианском стиле, наполнял скромное помещение теплом и уютом.

Это была единственная комната, которую очистили от мусора. В нее снесли всю лучшую мебель в доме, и сейчас на покрытом чернильными пятнами письменном столе, занимавшем всю середину комнаты, стояли остатки весьма недурного, если не сказать роскошного обеда.

Гонзалес читал маленькую книжицу в красной обложке, а на его носу красовались очки в золотой оправе. Пуаккар что-то рисовал, примостившись на углу стола, а Манфред курил длинную тонкую сигару и изучал список цен химической фабрики. И лишь Тери (или, как кое-кто предпочитал называть его, Симон) не занимался ничем, сидел с угрюмым видом у камина и глядел на беспокойные маленькие языки пламени.

Разговор шел вяло, обрываясь часто и надолго, как это бывает, если голова каждого занята своими мыслями. На этот раз внимание к себе привлек Тери, когда, неожиданно резко отвернувшись от огня, спросил:

— Сколько еще меня здесь будут держать?

Пуаккар, оторвав глаза от своего рисунка, заметил:

— Сегодня он уже третий раз об этом спрашивает.

— Говорите по-испански! — отчаянно вскричал Тери. — Мне уже надоело слышать этот новый язык. Я его не понимаю, и вас я не понимаю.

— Вам придется дождаться, когда все будет закончено, — отчеканил Манфред на звучном андалузском наречии.

Тери зарычал и повернулся к камину.

— Я устал так жить, — буркнул он. — Я хочу сам ходить по городу, без сопровождения… Я хочу домой в Херес, где я жил свободным человеком… Я уже жалею, что уехал оттуда.