Честный обман - [10]

Катри тоже вязала, как все. Только нитки она брала слишком яркие и черным цветом очень увлекалась.

Между тем снег валил не переставая, а о снегоочистителе ни слуху ни духу не было, так что Лильеберг по-прежнему бегал в город на лыжах, хотя ему это вовсе и не улыбалось. По доброте сердечной выполнял он и частные просьбы — мелкие, разумеется: например, лекарства привозил, или, скажем, белье, или удобрения для комнатных цветов и пряжу для вязания, если запасы у кого-нибудь из женщин подходили к концу. Места в рюкзаке и в лопарских санках не очень-то много, а в первую очередь ему нужно заботиться о почте и о свежих продуктах для лавочника. Деревенские забирали свои заказы в лавочниковой передней. Но вот ходить в публичную библиотеку Лильеберг отказался наотрез. Объявил, что Катри вполне могла бы брать книжки для Матса у Анны Эмелин, там здоровенный шкаф книжками набит, он сам видел. Но Катри не хотела говорить с Анной Эмелин о книгах. И, когда заносила в «Большой Кролик» почту, сапоги больше не снимала, только здоровалась, роняла несколько слов, без которых уж никак не обойтись, и шла прочь со своею собакой. Катри сдалась, уразумела, что невмоготу ей изображать мягкое дружелюбие, несвойственное ее натуре, самое обыкновенное дружелюбие, необходимое для того, чтобы подружиться с Анной Эмелин, но выходящее за пределы, какие в своем стремлении к независимости установила Катри.

Нюгордская хозяйка позвонила Анне и спросила, не придет ли та выпить кофейку. Идти недалеко, и кто-нибудь из парней зайдет за нею, а потом проводит домой.

— Спасибо за приглашение, — сказала Анна, которой очень нравилась хозяйка, — но ведь такие холода стоят, сами понимаете, выйти из дому — целая история…

— Я понимаю. Выходишь разве что по необходимости. Или когда охота есть. Что ж, время терпит, отложим покуда. Дела-то у вас как? Все в порядке?

— Да, конечно, — ответила Анна, — спасибо, что позвонили.

Хозяйка, помолчав, добавила:

— Ваш батюшка часто прогуливался по деревне. Как сейчас помню. Борода у него была — загляденье.

В этот же день Катри принесла почту.

— Не уходите, — попросила Анна, — зачем спешить. Вы, фрёкен Клинг, так меня выручаете. Хотите, я покажу вам дом?

Они вместе обошли одну комнату за другой, в каждой — свой особый, неприкосновенный порядок. Катри не обнаружила между этими комнатами большой разницы, все они были блекло-голубые, выцветшие и слегка меланхоличные. Анна без умолку давала пояснения:

— Это вот — папин стул, здесь он читал газету, сам ходил в лавку за газетами и читал их всегда по порядку, хотя почту доставляли редко… А это — мамина лампа, абажур мама собственными руками вышила. А эта фотография сделана в Ханко…

Катри словно воды в рот набрала, лишь изредка отпускала брюзгливые замечания; в конце концов Анна привела ее на второй этаж, где царил лютый холод.

— Здесь всегда было холодно, — сообщила Анна, — но ведь и жила тут одна только прислуга. Комнаты для гостей почти круглый год пустовали, папа не очень-то любил принимать гостей, они путали ему все планы, вы же понимаете… Зато писем он писал множество и сам относил их в лавку. И представьте себе, фрёкен Клинг, при встрече все снимали перед папой шапки, совершенно непроизвольно, даром что он никого в деревне толком не знал.

— Вот как! — вставила Катри. — А он? Он шляпу снимал?

— Шляпу… — озадаченно повторила Анна. — А была ли у него шляпа?.. Смешно, только я не помню его шляпы… — И она тотчас заговорила о другом.

Катри видела, что Анна сильно нервничает: слишком уж она была словоохотлива. Теперь речь шла о маме, которая под рождество навещала деревенскую бедноту и раздавала пшеничный хлеб.

— Ну и как они, не обижались? — спросила Катри.

Анна посмотрела на нее и сразу же отвела глаза, храбро продолжая распространяться о папиной коллекции марок, о маминых кулинарных рецептах, о подушке песика Тедди, о календарях, где папа отмечал хорошие и дурные поступки, чтобы в сочельник подвести неумолимый итог. Как в лихорадке, Анна металась по родительскому дому и без умолку тараторила обо всем том, ценность и прелесть чего сегодня впервые поставили под вопрос; с каким-то греховным облегчением она ринулась в атаку на непреложные табу и не могла более остановиться, против воли вынуждая свою неприязненную гостью видеть все больше и больше, буквально заваливая ее папиными анекдотами да побасенками, соль которых пропадала втуне — хотя бы уже оттого, что Катри встречала их молчанием. Так и кажется, будто смеешься в церкви. Мощный предательский порыв выплеснул наружу самое сокровенное, и Анна не помешала этому, голос у нее стал тонким, пронзительным, она то и дело спотыкалась о пороги, и в конце концов Катри осторожно, но твердо взяла ее за локоть.

— Фрёкен Эмелин, сейчас мы с вами попрощаемся.

Анна умолкла.

— Ваши родители, — любезно добавила Катри, — были весьма яркими индивидуальностями.

На улице Катри закурила и вместе с собакой направилась к проселку. Вновь ожили сомнения, замельтешили в мозгу: зачем я это сказала? Ради Анны, чтобы избавить ее от ощущения, что она предала своих кумиров? Нет! Ради меня самой? Нет! Просто человек вошел в штопор, и его необходимо было остановить; чрезмерное усердие надо пресекать, вот и все.