Честь семьи Лоренцони - [68]

Утром, когда дети ушли в школу, Брунетти частично рассказал ей о том, что случилось. Она молча выслушала его, не задавая лишних вопросов, понимая, что сейчас он больше ничего не скажет. Прихлебывая кофе, она внимательно слушала его, не сводя глаз с его лица.

Когда он закончил, она спросила:

— Что ж, это, значит, конец всему?

Брунетти покачал головой:

— Не знаю. Мы ведь так и не поймали похитителей.

— Но если их нанял Маурицио, значит, он один во всем виноват.

— Если… — вздохнул Брунетти.

— Если что? — подтолкнула его Паола.

— Если он и в самом деле их нанял.

Брунетти замолчал. Паола слишком хорошо знала своего мужа. Бывают моменты, когда вытянуть из него что-нибудь невозможно: пустая трата времени и сил. Она кивнула, продолжая пить кофе и ожидая, что за этим последует.

— Тут что-то не так, — признался Брунетти. — Мне кажется, Маурицио был совсем не такой. Он не мог… просто не мог этого сделать.

— «Где грифель мой? Я это запишу, что можно улыбаться, улыбаться и быть мерзавцем», [29] — назидательно продекламировала Паола. Брунетти был слишком занят собственными мыслями, чтобы спросить, откуда цитата.

— …Мне казалось, что он был искренне привязан к Роберто, даже в чем-то опекал его. — Брунетти задумчиво покачал головой. — Нет, нет, я совсем не уверен в том, что он к этому причастен.

— Тогда — кто? — спросила она. — Родители не убивают своих детей просто так; отцы не убивают собственных сыновей.

— Знаю, знаю, — поспешно откликнулся Брунетти. Страшная, недопустимая мысль вдруг овладела его сознанием.

— Тогда кто? — настойчиво повторила Паола.

— Вот в этом-то и вся загвоздка. Похоже, что больше некому.

— А ты не можешь ошибаться на его счет? Я имею в виду Маурицио, разумеется.

— Ну конечно. Я могу ошибаться. Я могу быть кругом не прав. Ведь я не имею ни малейшего представления о том, что на самом деле произошло. И по какой причине.

— По какой причине? Кому-то потребовались деньги. Разве не это основная причина большинства похищений?

— На самом деле я не уверен, что это было похищение, — признался Брунетти.

— Но ведь ты сам только что говорил о похитителях.

— О да, несомненно, его похитили. И даже послали два письма с требованием выкупа. Но не думаю, что им на самом деле нужны были деньги. — И он рассказал ей о ссуде, которая была предложена графу Лоренцони.

— Как ты об этом узнал? — удивилась она.

— Твой отец мне рассказал.

Она улыбнулась; в первый раз за это невеселое утро.

— Нет, мне это нравится! Семейные тайны! Когда это вы с ним разговаривали?

— Неделю назад. А в последний раз — вчера.

— Об этом?

— Да. Ну, и о других вещах…

— О каких это других вещах? — подозрительно спросила она.

— Он сказал… Словом, что ты страдаешь, что ты несчастна.

Брунетти замолчал; он ждал, как она на это отреагирует. Ему казалось, что это единственный путь вызвать ее на откровенный разговор. И что это самый честный путь.

Паола долго молчала, затем поднялась и налила им обоим еще по чашке кофе, добавила горячего молока, сахара и снова села за стол.

— Господа мозговеды, — насмешливо сказала она, — называют это проецированием.

Брунетти отхлебнул кофе, добавил еще сахарку и с любопытством взглянул на нее.

— Ты ведь знаешь, как часто люди винят окружающих в собственных неудачах, как, стараясь уйти от проблем, зарывают голову в песок.

— Ты думаешь, он несчастен? Но почему?

— А что он сказал тебе? Почему я несчастна?

— Из-за наших с тобой отношений.

— Вот, значит, где собака зарыта, — просто сказала она.

— А твоя мама что-нибудь тебе говорила?

Паола покачала головой.

— Похоже, ты вовсе не удивлена, — подметил Брунетти.

— Он стареет, Гвидо, и, что самое страшное, начинает это осознавать. Так вот, я думаю, он сейчас переосмысливает свою жизнь, пытаясь понять, что для него важно, а что нет.

— Выходит, его брак — нет?

— Как раз наоборот. Он только сейчас начинает понимать, как для него это важно и как он долгие годы этим пренебрегал. Да что там годы! Десятки лет.

Они никогда прежде не обсуждали, вот так, открыто, отношения ее родителей; признаться, за долгие годы до него не раз доходили слухи о том, что граф неравнодушен к хорошеньким женщинам. И, хотя ему не составило бы особого труда проверить, насколько эти слухи соответствуют действительности, Брунетти никогда не спрашивал об этом прямо.

Итальянец до мозга костей, Брунетти был убежден, что мужчина, будучи нежно предан своей жене, может в то же время позволить себе маленькие слабости; по сути дела, предавать ее, изменяя ей с другими женщинами. Он не сомневался в том, что граф искренне любил свою жену; и тут же вспомнил о другом графе, Лоренцони: единственным проявлением его человечности была его трогательная привязанность к графине.

— Ну, не знаю… — протянул он, думая о том, что подобные проявления чувств делают честь обоим графам.

Паола перегнулась к нему и звонко расцеловала в обе щеки.

— Пока мы вместе, я всегда буду счастлива.

Брунетти отвернулся и покраснел как маков цвет.

24

Сценарий пьесы был известен заранее. В то утро Патта должен был выступить с заявлением по поводу вчерашнего инцидента. Брунетти представил, как Патта, оседлав своего любимого конька, произносит пламенную речь о двойной трагедии, постигшей это благородное семейство. А затем он заведет бесконечную песню о том, что человечество, пренебрегая основами нравственности, катится в пропасть, о подрыве устоев, на которых зиждется христианское общество, об утрате моральных ценностей… И так далее, в том же духе. Разумеется, не забудет и о вечных ценностях — таких, как брак, семейный очаг, воспитание детей… Каждая фраза Патты будет взвешена, тщательно обдумана и должным образом сформулирована; чтобы все так и дышало естественностью и неподдельностью — даже его напыщенно-помпезный вид; даже паузы, во время которых он будет прикрывать глаза рукой, будто ему самому невыносимо говорить о преступлении столь тяжком, что нет ему названия.