Червь - [8]

С того дня минуло уже полгода. Отрава знания, каким мы так неосторожно и безрассудно овладели, постепенно проникла в наши души, напитав их отчаяньем и страхом. Кажется, помимо нашей воли мы уверовали в то, что открылось нам в этот поистине мрачный вечер. От общих знакомых я слышал, что Кобылин совсем спился. Раньше он не часто употреблял, только на праздники, но с того самого дня как с цепи сорвался: начал поддавать, да так крепко, что упивался, говорят, аж до белых чертей; или червей, как слышалось иным. Из суда его выгнали, средств к жизни он едва ли имеет и существование влачит жалкое; не раз видели его упившимся совершенно до бесчувствия и спящим в одном исподнем прямо на улице, где деревенские дети невозбранно потешались над ним. Помощи он ни от кого не принимает и всех прежних знакомых своих знать не хочет; при виде их пугается и кричит страшно, как безумный. Здоровье его разрушилось совсем, и те, кто встречают его изредка, всегда пьяного, боятся, что не доживет он уже до весны.

Ильин сие ведомое лишь нам троим известие перенес мужественно. Пить не начал, в себя стрелять не затеял, но, как рассказывали, стал какой-то бесшабашный, словно жизнь ему больше не дорога. Везде, где какая опасность в его службе появлялась, тотчас вызывался добровольцем. Друзья наши общие, не зная причин произошедшей с ним перемены, недоумевали, отчего это он вдруг заботу о жизни совсем потерял и со смертью игру затеял. Спрашивали меня ― уж не влюбился ли Василий Михалыч в какую замужнюю даму без взаимности? Я ничего не отвечал им. Раз случилось, нашел он, что искал. Приехал арестовывать не то заговорщиков, не то разбойников каких, а они с оружьем оказались. Забаррикадировались в доме и отбивались от полиции, не желая сдаваться. Василий Михалыч наш, едва прибыв туда, тут же полез в дело и словил пулю: прямо в сердце, наповал. Говорят, когда он умер, на лице его была улыбка. Никто так понять и не смог, чему это он, умирая, улыбался. Я, как услышал про то, так, не сдержавшись, зарыдал. Отмучился, знать, наш Василий Михалыч. Ушел как настоящий человек, не как жалкий червь.

Похороны, как рассказывали, были пышными; сам губернатор приезжал. Хотя Ильину по званию такой чести не положено, нынешний губернатор отца его покойного знал и потому приехал. Было это в феврале, второго дня. Я на похороны не ходил, сказавшись нездоровым. Знакомые меня потом за то осудили, и, как я слышал, судачили обо мне за глаза, но мне чужие мнения давно безразличны.

И вот я остался один. Дневники Ворцеля хранятся теперь у меня. В нашу последнюю встречу Ильин попросил оставить тетради ему, чтобы почитать на досуге. Но опять не понял там ничего, как и в первый раз, и с оказией переправил мне в город, велев уряднику, что привез их, передать на словах, что я волен распорядиться ими, как пожелаю. Я положил их, как они были, в вощеной бумаге и крепко стянутые бечевкой, на самое дно комода и навалил сверху всякого хлама, чтобы понадежней забыть об их существовании. Но это не принесло мне покоя. Теперь почти каждую ночь я вижу один и тот же сон: что разумом и душою я обладаю лишь потому, что внутри моей головы содержится паразит со странным именем Ольри <ударение на первый слог>, который съел мой мозг и занял собою его место. Живет он, крепясь к моему черепу изнутри на липких жгутах молочно-василькового цвета, похожих на толстую паутину. Когда я вижу его во сне словно изнутри моей головы, то просыпаюсь с криком, весь в холодном поту, и лежу потом в темноте до самого утра, боясь снова заснуть.

В день, когда мне принесли известие о смерти Василия, что-то переменилось в душе моей; я вдруг захотел достать дневники и перечесть их, хоть в прошлую мою попытку мало что сумел в них понять. Открывая комод, я втайне надеялся, что за минувшие месяцы зловещие тетради, быть может, сожрали мыши, привлеченные кожаными обложками. Но даже грызуны боялись их: они оказались нетронутыми и выглядели так же, как в нашу последнюю встречу в доме Ильина.

Я обнаружил, что могу почти без страха брать дневники в руки и перелистывать страницу за страницей, разглядывая жуткие рисунки и вчитываясь в мелкий, убористый почерк Ворцеля. Я пристрастился к чтению их; каждый вечер зажигаю свечу и беру одну из тетрадей к себе в постель, где иной раз до утра вглядываюсь в мелкие теснящиеся строки, стараясь постичь подробности сделанного им ужасного открытия. В иные дни я даже раздумывал, не приобрести ли мне медицинские учебники; или даже о том, чтобы пойти учиться на медицинский факультет для приобретения необходимых знаний. Но позже отбросил эту мысль ― ведь от того, что я разберусь во всех деталях, кошмарная суть явленного через Ворцеля знания не изменится.

Хоть я и не в силах понять всего, отдельные фрагменты доступны мне, ибо представляют собой не сухой отчет исследователя, но полные страдания живые выражения чувств писавшего их. Несчастный доктор писал для себя, не надеясь, видно, обнародовать свои дневники, а потому не делал разницы между научными записями и личными. Мне кажется, Ворцель от тяжести открывшегося ему знания все же спятил; не мог человек в здравом уме столь странно выражать свои мысли. Когда он описывал, к примеру, как личинка червя передается младенцу, ― как он считал, от матери при поцелуях, ― он писал так: «Мать целует дитя, и происходит дьявольское, сатанинское богопротивное чудо, словно распускается прекрасный зловонный цветок». Рукопись его полна жутких метафор, что вгоняют меня в озноб.