Червь - [9]

Ворцель полагал, что, попав в человека, год с небольшим червь как бы спит, как спит куколка, готовясь в свой срок превратиться в бабочку. А когда он просыпается, ребенок вдруг говорит свои первые слова. Его детям в тот момент, как он решился убить их, было два и шесть лет. Он уже знал ужасную правду; знал, что прячется за фасадом невинной детской прелести и трогательной беззащитности. Он пишет: «Как могу я теперь жить, как могу я видеть жену и детей своих, зная, чем являются они на самом деле? Да и кто не является этим? Все, каждый человек, что был, есть и будет ― и не человек вовсе, каким мы привыкли считать его, заблуждаясь в блаженном неведении. Я ― червь, мои дети и жена ― тоже черви. И губернатор наш… да что губернатор?! Сам государь-император и даже… наш Спаситель… Господи, прости мои кощунственные мысли, ибо не я думаю их, но презренный, гнусный червь в моей голове, который есть я по воле Твоей…» Когда я читал эти и многие другие строки, я чувствовал боль в душе, ибо слишком хорошо понимал, что испытывал бедный Ворцель; он уже при жизни горел в аду. Слава богу, думал я, что нет у меня детей. Но тут я вспоминал про Лизоньку, и так становилось мне тошно от мысли, что и она тоже… Нет, я не могу этого продолжать!

Я размышляю сейчас о том, как странно устроен мир. Я все тот же, что и год, и два назад. Ничто не изменилось во мне; не переменилось ничего и в мире. Те же руки, те же ноги, лицо и глаза, имя мое и мой дом; все те же деревья и облака, и лужи, и люди, идущие по ним. Все прежнее. Но, стоило мне всего лишь узнать, услышать один раз и поверить, что я ― не я, как прежний мир рухнул в одночасье. Он вроде тот же ― да уже не тот, как и я сам. Вот уж действительно, страшнее, чем знание, силы на земле нет. Еще я думаю, что ежели церковь права, и все так и есть, как в Библии написано, ― про рай, ад, чистилище и прочее, ― то, надо полагать, мы уже находимся в аду, только не знаем про то. Ад ведь не в том, чтобы черти, огонь и сковородки. Ад в страдании, а страдать по-разному можно. Хуже мучений, чем испытывал Ворцель, а затем Нелидов и все мы, и придумать трудно. Одно утешает: маяться нам тут не вечно. Со смертию все закончится, смею надеяться.

Такова история моей душевной гибели. Вскорости я допишу эту тайную исповедь, не предназначенную для чужих глаз, спрячу лежащий предо мною пистолет и отправлюсь в постель, прихватив с собой свечу и третью тетрадь. Я никому не рассказывал того, что стало мне известно о природе человеческой: ни Лизоньке, ни, боже упаси, маменьке ― ни единой живой душе. Порываясь несколько раз уничтожить дневники, я не смог этого сделать. Сожги я их, что с того? Правды этим не отменишь. Иногда я ловлю себя на мысли, страшной мысли… она вначале казалась мне страшной, но я все более привыкаю к ней: ну и пускай, что я ― червь. Но, узнав про то, я ведь не изменился? Остался прежним; тем же, что и был всегда. Так может, ну его, пистолет этот? Собираясь убить себя, я ведь что, получается, делаю? А вот что: защищаю свою веру в себя, как в человека. Честь свою, стало быть, человеческую защищаю. И готов так далеко зайти, что уничтожу себя, лишь бы правды мучительной о себе не знать. По всему выходит, что трусость это, и никакой храбрости и благородства в том нет. А настоящая храбрость ― она в том, чтоб знать, кто ты, какое ты чудовище богомерзкое, и все люди вокруг тебя, и все равно продолжать жить; и радоваться этой жизни и всему, что в ней есть: солнцу, небу, облакам, деревьям, дождю, женщинам, детям. Может ведь даже так статься, что все это есть испытание господне. Пожелал он создать нас такими в своих неведомых целях, и создал. Значит, такими нам и быть, и жизнями своими прославлять господа.

Поэтому я спрячу пистолет в ящик и уберу в комод, чтобы завтра снова достать его и положить пред собою. С каждым днем, что я делаю это, мысль о неизбежности смерти ослабляет свою хватку. Быть может, тело мое слишком любит жизнь, чтобы добровольно прекратить ее. И я, что живу в голове этого тела, тоже успел полюбить ее. Ежели считать прошлое мое, проведенное в неведении о себе самом, чем-то вроде сна, то теперь я проснулся. И, положа руку на сердце, не готов поклясться, что хочу снова уснуть.