Чертово яблоко - [62]
— Господи, да тому ж, почитай, три века, бабушка.
— На то мы и староверы, милая душа. Даже жена должна быть всегда в полном смирении, а ты вон как вскинулась. Не можно у нас так. Голубок-то твой не буйный, не станет дерзить?
— Не думаю, бабушка. Кажись, всегда видела его степенным.
— Дай-то Бог.
После ухода женщин из избы, Корней некоторое время молча сидел на конике[67], то ли унимая гнев, то ли о чем-то раздумывая, положив сухие длиннопалые руки на колени.
Стенька же, пощипывая густые темно-русые усы, решал для себя задачу: куда идти дальше? Идти, конечно же, одному: Ксения должна вернуться домой, хотя ничего хорошего ее дома не ждет. Разговора с полицией не избежать, но в тюрьму ее не заключат. Скажет, что перепугалась избиения пристава, потому и к лошади кинулась. Стенька же за ней увязался, но с полдороги она вернулась в город. А куда бунтовщик подевался, заявит, что тот ушел в глухие заволжские леса… Так, пожалуй, с Ксенией и сладится.
— Ты, хозяин, в заботу не впадай, — прервал тишь Стенька. — Сегодня же уйду из Стариц.
— И далече собрался?
— Туда, где сыскные люди не ходят.
— Ныне сыскные люди не рыщут токмо в дремучих лесах, но там тебе не жить.
— Почему?
— Молод ты. Свыкся в миру жить, а в отшельники, как я чую, ты не годишься.
— Может, ты и прав, хозяин, но, как говорится, неисповедимы пути Господни.
— Неисповедимы, — кивнул седой бородой Корней. — Раньше чем занимался?
— У заводчика Голубева кучером служил.
— Даже так, — хмыкнул старик, и строгие глаза его под хохлатыми бровями несколько умягчились. Он был наслышан о Голубеве: толковый заводчик, не скупится вкладывать деньги на храмы, рабочих людей держит в крепкой узде, но зазря никого не обидит. Кучер же для любого купца или заводчика — не из последних людей: лодыря и болвана к себе не возьмет, да и человека с бунтарским нравом не подпустит.
— Тебя, выходит, Степаном кличут? А скажи-ка мне, паря, чертово яблоко по всему уезду приказано сажать?
— Не только по уезду, но и по всей губернии, хозяин.
— Не люблю этого слова. Зови меня Корнеем Захарычем, или Захарычем, как принято у нас стариков величать.
Примирительный тон хозяина избы озадачил Стеньку.
— Добро, Захарыч. Выходит, и здесь о чертовом яблоке прознали.
— Не в тайге живем. Старица в Вязниковский уезд входит, а царь не слишком людей старой веры жалует, как бы и до нас не добрался.
— Тоже землей кормитесь, Захарыч?
— Лишний вопрос, паря. Как же без землицы? И хлебушко сеем, и всякий овощ. В уезд не ездим.
— Зато из уезда могут пожаловать да еще с указанием царя-батюшки, — неосторожно брякнул Стенька, чем вновь навлек на себя суровый разговор старика.
— Типун тебе на язык! Да мы этот чертов плод никогда к себе не пустим!
— Бунтовать?
— По себе равняешь. Выйдем с иконами и хоругвями — и проклянем бесовщину.
— Боюсь, этого будет мало. За топоры и вилы надо браться.
— Ты вот что, паря, — сурово произнес старик. — Буйство в тебе бродит. Уходи из Старицы.
— Уйду, вот те крест.
Стенька и в самом деле перекрестился на темную древнюю икону без оклада, но тотчас раздался резкий возглас:
— Не погань Спасителя! Не погань!
— Ты чего, Захарыч? — опешил Стенька.
— Да ты разве не ведаешь, святотатец, что ты Господу своими тремя перстами кукиш показываешь? Никонианец!
— Да какой я никонианец, коль ни бельмеса не понимаю его деяния.
— Во-от! — вскинул палец над головой Захарыч. — Вот плоды вдалбливания нового церковного учения. Ничего темный народ не ведает.
— Не поленись да расскажи, коль ты такой обидчивый, Захарыч. А я, глядишь, другим твое слово понесу.
— Понесешь? Ну тогда выслушай, голова бестолковая… Все началось с патриарха Никона, что жил во времена царя Алексея Михайловича. Сей Никон указал креститься Господу не двумя, а тремя перстами, это он с ног на голову поменял крестные ходы у церкви, повелев вести их «по-солонь», то есть по солнцу, от левой руки к правой, обратившись лицом к алтарю. Слово «аллилуйя» петь не два, а три раза; поклоны класть не земные, а поясные; служить литургию не на пяти, а на семи просфорах; писать и произносить не Исус, а Иисус. Это ж до чего надо дойти! А что Никон сотворил с древними евангелиями, псалтырями и другими славянскими служебниками. Он повелел их свести из всех церквей и монастырей на Патриарший двор — отбирал силой — и приказал сжечь! В древних книгах-де много путаницы. Правщиком книг назначил греческого монаха Арсения. Вовсю заработал Печатный двор. Не пришлись по нраву Никону и многие иконы. Патриарх учинил на Москве повсеместный сыск: идти по домам и забирать иконы нового письма. Таких икон набралось многое множество. Им выкалывали глаза и носили по московским улицам, выкрикивая строжайший указ, кой грозил беспощадным наказанием тем, кто будет иметь такие образы.
— Ну и патриарх! А что же народ?
— Русские люди, заглянув в новоисправленные книги, ужаснулись. Вот те на! Выходит, на Руси доселе не умели ни молиться, ни писать икон, ни всякие церковные службы справлять. Неужели божественное писание неправо?! Да быть того не может. Никон — антихрист, книги его — еретические, будь они прокляты! Начался раскол. Многие пастыри противились новинам патриарха. Никон же беспощадно карал раскольников: ссылал в дальние скиты, отлучал от церкви, многих наказывал не духовно, не кротостью за преступления, а мучил мирскими казнями, кнутом, палицами, иных на пытке жег. Даже не пощадил обоготворяемых народом пастырей. Протопоп Аввакум, любимец приверженцев старины, вначале был бит батогами, а затем взят под стражу и сослан в Пустозерск, где пятнадцать лет провел в земляной тюрьме, а затем сожжен на костре.
