Чёрный ящик - [21]

– Когда меня просят – я всегда пожалуйста…

И, улыбнувшись, как на фотографии, головой боднул входной клапан палатки. Я остался один и совершенно не знал, что делать. Английский разговорник лежал в моем ящике вместе с недописанными контрольными, можно было сесть, настроиться, отвлечься от дел: от партии, от профиля, скважин, зарядов, взрывов – и уйти в мир, который недавно еще так тянул к себе, подчинял себе день сегодняшний. Я всегда думал о будущем. Мы все живем ради него, стремимся, увлекаемся, строим планы, взрослеем, и кажется, вот-вот оно придет… Надо делать контрольные! Надо сосредоточить мысли на вопросах, скоро сессия, экзамены…

Редактор молодежки, гладкий, вежливый сноб, родившийся газетчиком, никогда не бывавший ни пастухом, ни взрывником, заискивающе улыбаясь, попросит прислать материал строк на полсотни о международном молодежном движении. Вспомнит, как мы «сотрудничали», как я приходил в редакцию, сидел в комнатах отделов, листал старые подшивки, рассказывал… Вспомнит, что он еще тогда видел во мне журналиста высшего класса и всячески содействовал моему росту… Вспомнит ли он, что я был обыкновенным взрывником в сейсмической партии, ходил в брезентухе, рвал заряды в скважинах, зубрил английский?..

Надо готовить контрольные. Сроки сдачи жесткие, с нами, не работающими «по профилю», разговоров долгих не ведут: задолжал, не выполнил – гуляй. Уложиться вовремя, не завалить на экзаменах – почти подвиг. Нужна такая же четкость и выдержка, как если бы я обезвреживал мину. Никаких ссылок на неизвлекаемость, на блуждающие токи, от которых у меня грохнул заряд в скважине. В журналистике, тем более в дипломатии, такое не позволено.

Худяков лежит в холодном шалаше, думает, вспоминает, роется в прошлом, ждет, изнывает от тоски по собакам. Ладецкий блуждает по тайге, мерзнет, голодает, ищет дорогу, надеется, цепляется за жизнь. Гриша в новом халате. Пухов краснеет, то ли от возмущения, то ли от стыда…

Для будущего-то и надо решить контрольную вовремя.

Ровно через сутки Пухову по рации сообщили, что Ладецкий сам вышел на нефтеразведочную буровую в двухстах пятидесяти километрах от Плахино. Вышел живой и здоровый, правда, оголодавший и оборванный. Пришел с двумя собаками, измученными и худыми – одни хребты да головы с ушами…

Еще через сутки Ладецкий сидел в лагере у костра в окружении родной партии и рассказывал о своих злоключениях. Гриша подливал ему чаю покрепче, хохотал вместе со всеми. Шайтан и Муха лежали подле Ладец-кого и грызли косточки.

– Догадливые псы! – восклицал Ладецкий. – Видят, что я клюкву собираю и ем – они тоже приловчились. Клюкву собаки едят! Во чудеса!

В это время и появился Худяков. Он остановился неподалеку от костра, с ружьем за плечами и с веревкой в руке, негромко позвал Шайтана. Шайтан на мгновение поднял голову, слабо вильнул хвостом и снова захрустел косточками.

Худяков молча прошел через толпу, нагнулся над собаками, взял обеих на привязь. Ладецкий молчал. Мужики тоже притихли, но еще по инерции улыбались. Худяков потянул за веревку, и собаки нехотя поплелись за хозяином…

Я вдруг понял, что он задумал. Я догнал его, поймал за руку, рванул на себя.

– Не делай этого! Собаки тут ни при чем…

За нами наблюдали. Медленно краснел, багровел Пухов, Гриша инстинктивно вытирал и вытирал руки о полу халата, еще десятки глаз не моргая смотрели в нашу сторону.

– Не мешай мне, – тихо посоветовал Худяков. – Я сам как-нибудь распоряжусь.

Я понимал, что не смогу его остановить, как невозможно остановить взрыв, как не мог остановить тогда Кешину руку, тянущуюся к жалу гадюки. Люди у костра зашевелились, сгрудились, смешались. Показалось, будто ток пробежал по напряженным, вытянутым лицам. Можно было закричать Худякову – стой! – как можно было закричать в детстве, но я дергал его за рукав и молчал. Шайтан поскуливал и старался высвободиться из веревочного ошейника…