Черный маг - [15]

«Какое отношение к убийству имеет чтение стихов на литературных вечерах?».

«Именно это я и пытаюсь выяснить».

«Вы хотите сказать, будто я убил Перезвонова за то, что моя жена читала его стихи? Спасибо, что вы не обвиняете меня в убийстве поэта Пушкина — его стихи она тоже читала, причем гораздо чаще».

Узко прорезанные глаза на миг оторвались от замысловатых загогулин (Никогда не выучу! Умру, а не одолею!). Рука написала еще несколько закорючек, глаза перечитали написанное:

«Говорите, она читала стихи поэта Фошкина и его тоже убили? Мы поговорим об этом позже, я что-то не слышал о его деле. А пока расскажите, как получилось, что поэт Пересво — (запнулся, напрягся и выдохнул) — сво-нов именно вашей жене предложил читать его стихи, если до того он не был с ней знаком».

И опять коснулся пальцами исписанных листов — дескать, не упирайтесь понапрасну, нам все равно уже все известно. Пришлось смириться:

«Он пришел поздно, все устали ждать и не слышали звонка. Ну, и моя жена открыла ему дверь».

«Почему именно она? Он что, с ней условился?».

Это мы уже проходили, значит, пошли по новому кругу.

«Как он мог с ней условиться, если они не были знакомы?».

«Почему же именно она ему открыла?».

И как не надоест — ведь мы уже пару раз это обсудили!

«Откуда я знаю? Стояла близко от двери и услышала звонок».

«А говорят, она стояла дальше всех от входа, — вы не заметили?»

«Я не слежу за каждым шагом своей жены».

Ясновельможный пан не поверил и спросил с подковыркой:

«Она что, очень его ждала?».

«Все его ждали, ради него были званы».

«Все ждали и только она одна услышала?».

Ох, твою мать, надоел!

«Ну, и что с того?».

Без стука вошла девушка в голубой гимнастерке, поставила на стол два стакана жидкого кофе (растворимого, конечно, — и как они только пьют эту бурду?) и молча ушла, покачивая на ходу двумя упругими полусферами под короткой форменной юбкой. Жаль, не рассмотрел ее лица, — вид сзади был бы вовсе отменный, если бы его не портили уродливые черные сандалии на плоской подошве. Раскосые серые глаза уловили направление его взгляда и призвали к порядку:

«И что случилось, когда она ему открыла?».

Что случилось? Габи стояла в дверном проеме, правой рукой отбрасывая волосы со лба, а мохнатая голова Перезвонова болталась в воздухе на уровне ее живота. Живот у нее когда-то был классный, да, впрочем и сейчас сохранился неплохо. А Ритуля до него сидела на этом самом стуле для свидетелей — он, слава Богу, пока еще только свидетель, а не обвиняемый, — закинув ногу за ногу, чтобы показать товар лицом. Тьфу ты, совсем зарапортовался — при чем тут лицо? Ритуля показывала товар коленками. И напрасно, коленки у нее недостаточно круглые. Показывала и давала показания, перекатывая во рту сладостные подробности своей вечеринки. Что же он, бедный, мог к этому добавить?

«Почему поэт упал перед ней на колени?».

Небось, и ты бы упал, пся крев, если бы ее тогда увидел! Да и сегодня она была на уровне, когда ты ее допрашивал — правое бедро открыто до трусиков в длинной прорези кремовой юбки и смуглый проем между сиськами в низком вырезе блузки. Я утром наблюдал, как она прихорашивалась перед зеркалом, создавала образ, чтобы тебя охмурить. Интересно, охмурила или нет?

«Что вы от меня, собственно, хотите услышать? Что моя жена неотразима?».

Или тебе больше понравилась Ритуля, может, она тебе больше по вкусу — птичья головка, птичьи мозги, хрупкие птичьи косточки под тонким нейлоном сиреневых модных штанишек? Представляю, как она рассыпала перед тобой мелкий бисер птичьих своих наблюдений. Как вдохновенно чирикала, зазывно облизывая губы острым язычком:

«Да, да, теперь, когда я об этом думаю, ретроспективно, так сказать, я вижу, что в тот вечер она вела себя очень-очень странно. Сидела молча, от всех в стороне, какая-то сама не своя. Когда к ней обращались, отвечала резко, даже грубо. И первая бросилась отворять дверь. Почему именно она? В моем доме? Не знаю, ума не приложу».

Еще бы, было бы чего приложить — или прилагать? Нет, все-таки приложить — было бы что. Впрочем, того, что у Ритули гнездилось вместо ума, вполне хватило, чтобы не выплеснуть на поверхность омытые слезами папины черепки. Они были затоптаны тяжелой перезвоновкой поступью, пока он, как под венец, вел Габи к праздничному столу.

«Она в него так и вцепилась, весь вечер на шаг не отходила».

Поди теперь разбери, кто в кого вцепился.

«Не знаю, возможно и были знакомы. Нет, никогда не рассказывала. Ну и что? Она ведь скрытная, не из тех, кто любит поделиться. Муж? А что ей муж? Она его давно в грош не ставит».

Пожалуй, стоит пролить свет на папин драгоценный унитаз, — для прояснения обстоятельств, так сказать, чтобы объяснить, почему никто не услышал звонка.

«Хорошо, это полезное показание», — одобрил польский хлыщ, внимательно выслушав историю трагической гибели унитаза. Однако тут же повернул на свое:

«Но это все проза, а где же стихи?».

Не спеши, ясновельможный пане, дай вспомнить. Сперва за столом воцарилась торжественная тишина, неловкая, даже неприличная, — все ждали, что скажет знаменитый поэт, которого слишком долго ждали на голодный желудок. А он молчал. Откинулся на спинку стула, перебирал пальцы Габи и молчал. Тишину нарушал только редкий стук очередного фаянсового черепка о картон коробки, который папа время от времени находил под ногами гостей — «Тук! Тук! Тук!».