Черный лебедь. Под знаком непредсказуемости (сборник) - [138]
Живые существа должны, если воспользоваться метафорой Марка Аврелия, обращать препятствия в топливо – как делает огонь.
Культурное окружение и образование запудрили мне мозги, внушив иллюзию, будто постоянные физические упражнения и правильное питание полезны для здоровья. Я не понимал, что подпадаю под очарование аргументов в духе скверного рационализма, платоновской проекции наших желаний на мир. Хуже того, мне густо запудрили мозги, хотя все нужные факты были у меня в голове.
Я имел представление о моделях “хищник – жертва” (типа модели популяционной динамики Лотки – Вольтерры), показывающих, что популяциям свойственна крайнестанская изменчивость, а следовательно, хищники неизбежно проходят через периоды обилия пищи и ее острой нехватки. И люди – не исключение: мы должны были быть приспособлены к тому, чтобы переносить и острый голод, и необычайное изобилие.
Поэтому приемы пищи должны были быть фрактальными. Никто из проповедников “трехразового” или “умеренного” питания не проверил свою теорию эмпирически, дабы выяснить, что полезнее – такой режим или же посты, перемежающиеся пирами[95].
Однако ближневосточные религии (иудаизм, ислам и православное христианство), конечно же, знали это – как знали и о вредоносности долгов, – и у них в календаре существовали постные дни.
Я имел представление и о том, что размеры камней и деревьев в каком-то смысле фрактальны (я даже писал об этом в главе 16). Как правило, нашим далеким предкам приходилось таскать относительно легкие камни – факторы мягкого стресса; лишь один-два раза в десятилетие они сталкивались с необходимостью поднять какой-нибудь гигантский валун. Откуда же, ради всего святого, взялась эта идея о “постоянных” физических упражнениях? В плейстоцене никто не совершал сорокадвухминутных пробежек трижды в неделю, не поднимал гири по вторникам и пятницам под руководством матюгающегося (но, в общем, вполне милого) тренера и не играл в теннис каждое субботнее утро, в одиннадцать. Охотники ничего такого не делали. Наша жизнь состояла из крайностей: мы спринтовали (порой – на пределе сил), когда гнались за кем-то или кто-то гнался за нами, но почти все остальное время мы просто бесцельно бродили. Марафонский бег – мерзкое изобретение современности (и он особенно омерзителен, когда у бегуна нет никакого эмоционального стимула).
Это еще одно применение стратегии “штанги”: преобладающая праздность и отдельные изматывающие нагрузки. Опыт показывает, что долгие, очень долгие прогулки в сочетании с интенсивной зарядкой полезнее, чем простой бег.
Я не говорю сейчас о “бодрых прогулках”, рекламируемых в “Нью-Йорк тайме”, в разделе “Здоровье”. Я говорю о прогулках, совершаемых без всяких усилий.
И более того, обратите внимание на отрицательную корреляцию между затратами калорий и их получением: мы охотились, чтобы утолить возникший голод; мы не завтракали для того, чтобы поохотиться; охота резко увеличивала уже возникшую нехватку энергии.
Если оградить организм от факторов стресса, это скажется на его эпигенетике и генетических проявлениях: при контакте с окружающей средой некоторые гены активизируются (или подавляются). Человек, не встречавшийся с факторами стресса, не выживет, если с ними столкнется. Представьте, во что превратятся мышцы того, кто год пролежит в постели, и как тот, кто вырос в стерильной обстановке, перенесет поездку в токийской подземке, где пассажиры стиснуты, точно сардины в банке.
Почему я прибегаю к эволюционной аргументации? Не из-за безупречности эволюции, а по сугубо эпистемологическим соображениям: для ответа на вопрос, как нам следует обращаться со сложными системами, где причинно-следственные связи затемнены, а взаимодействия запутанны. Мать-природа несовершенна, однако до сих пор она вела себя умнее людей – и уж явно гораздо умнее биологов. Таким образом, мой подход соединяет в себе опытные исследования (очищенные от теоретической шелухи) и истину априори, что нет авторитета больше, чем мать-природа.
После низошедшего на меня озарения я, под руководством Арта Де Вани, устроил себе крайнестанское существование в “штанговом” режиме: стал чередовать долгие, очень долгие, неспешные, заполняемые раздумьями (или беседой) прогулки в живописном городском антураже с редкими (и абсолютно спонтанными) коротенькими пробежками, во время которых я нарочно распалял себя, воображая, будто с большой дубиной в руках мчусь за финаферистом Робертом Рубином, чтобы поймать его и предать человеческому суду. Иногда, без всякой систематичности и целенаправленности, я занимался на силовых тренажерах: обычно в отелях, когда куда-нибудь уезжал. Эти чрезвычайно редкие, как явления Серого лебедя, но очень результативные периоды поднимания тяжестей после дня, проведенного впроголодь, совершенно меня изматывали. А потом я неделями вел сидячий образ жизни, болтаясь по всевозможным кафе. Даже продолжительность этих нагрузок была случайной – но обычно очень небольшой, меньше пятнадцати минут. Таким образом я минимизировал скуку и оставался в наилучших отношения с работниками тренажерных залов, называвшими мои занятия “хаотическими”. Еще я проводил температурную закалку, при случае выходя на мороз без пальто. Благодаря трансконтинентальным перелетам и соответствующим сдвигам времени я переживал периоды нехватки сна, за которыми следовал более чем полновесный отдых. Попадая в края с хорошими ресторанами, к примеру в Италию, я предавался такому обжорству, какое даже Жирному Тони не снилось, а затем подолгу обходился только легкими перекусами. И после двух с половиной лет такого явно “нездорового” образа жизни мой организм стал значительно крепче по всем возможным параметрам – исчезли ненужные жировые отложения, давление сделалось как у двадцатилетнего и так далее. И голова у меня теперь более ясная, и соображаю я лучше.
