Черный хлеб - [98]

— Оно хорошо бы, конечно, чтобы все поровну. Но, по-моему, по-моему, ничего из этого не выйдет.

— Это почему же?

— Каждому свое. Господом так установлено. Господом. А он поумнее нас. И Палюка даже.

— «Господом! Установлено! Поумнее… Не будет!» Почему каждому свое? Все мы одинаковые. Одна голова. Две руки. Две ноги. Пара глаз. И прочих штуковин у каждого поровну. Значит, все мы равны. И жизнь поэтому у всех должна быть равной.

— Ты не сердись на меня, браток, но только не будет толку, если все станут равными. Не будет.

— А ну тебя! Долдонишь одно, точно дятел! — раздраженно отмахнулся Элендей.

— Не горячись, послушай, что скажу. Ты мне про руки, ноги и разные телесные вещи говорил. И я тебе про то же расскажу. Возьми, например, мою руку, возьми. Двигается она, берет все, делает. А пальцы на ней, заметь, разные — один длиннее, другой короче. Но ежели их взять и уравнять, сделать все такой длины, как большой? А? Что тогда получится? Что? Не то что работать не сможешь, ложку даже в руку не возьмешь! И сам Палюк не сумеет. Так и помрешь с голоду. Хе-хе-хе! Вот тебе и равенство!

— Это все побасенки! Если сейчас сюда Шингеля позвать, он их наплетет целый воз. А поднесешь ему стакашек, так и десять возов. Слушать устанешь. И про равенство, и про неравенство. Положит на стол ногу и тоже что-нибудь покажет. Только ушами хлопай. Тут, браток, не прибауточки. Сам-то я всего не смогу растолковать. Не дошел я еще в этом деле до тонкостей и закорючек. Но сердцевину постиг. Всей душой. Знаю и корень, из какого наше счастье вырастет. Вот Палюк, тот тебя наладит. Как ружейный затвор, голова твоя работать будет. Познакомлю тебя с этим человеком. Обязательно. Как только приедет он из… ну, из этого самого, из этой самой, как ее… Ну, в общем, оттуда…

— Это хорошо бы, хорошо бы… А пока пойду я. Спасибо за хлеб-соль, за заботу.

— Отдохни малость.

— Нет уж, тронусь. Надо головешки перебрать, может, и слеплю из них гнездышко какое.

— Постой. Я тоже с тобой пойду.

— Успеешь еще перемазаться сажей. Дел там особых нету, — ответил Шеркей, которому опостылели разговоры брата. «Палюк, Палюк! Нет у него даже блохи собственной, вот и бесится от зависти, к другим за пазухи заглядывает. Чужое добро все считать мастера. Ты вот свое нажить попробуй. Я скоплю, а голодранцы явятся, схватят за глотку и все отнимут. Вот, оказывается, чему учит Палюк: на чужой хребтине в рай ездить. Ловкач!»

Хотя и нечего сейчас было отнимать у Шеркея, но он забеспокоился, нахмурился.

Подходя к своей усадьбе, Шеркей приуныл еще больше. Память рисовала картины пожара. Перед глазами взлетали снопы искр. В вышине они рассыпались и опадали на землю черным снегом. Уши так явственно слышали потрескивание искр, гул пламени, людской гомон, что Шеркей даже огляделся: не горит ли где?

Вот и дом. Вернее, то, что когда-то было домом. Вокруг черным-черно. Копошится в пепле ветер, еще дымятся обглоданные огнем бревна. Черной шелухой осыпаются с вяза обгоревшие листья. Тоска, скорбь, как на кладбище. Приготовленные для потолка и пола новые доски каким-то чудом уцелели. Рядом с ними Шеркей заметил забытое кем-то ведро. Подошел, глянул: оказалось, что ведро его собственное. И немного просветлело в душе: все-таки осталось что-то от прошлой жизни, не погибла она целиком. Из этого ведра любила умываться Сайдэ. Сэлиме носила в нем воду. Ручка сплетена из кудели. Это работа Шеркея. Теперь он станет беречь это ведро, как самую дорогую, священную вещь, только сам будет пользоваться им.

Шеркей заглянул в ведро. В ведре вода отразила незнакомое лицо. Кто же это? Он оглянулся, рядом никого не было. Да ведь это он сам, Шеркей! Вот он каков без бороды и усов! Совсем не старый. Жить еще да жить… Лицо в воде слегка улыбнулось, опять стало серьезным, но в глазах и в уголках тесно сжатых губ таилась усмешка, будто в душе Шеркей подсмеивался над кем-то: что, мол, не вышло по-твоему, жив я, знай наших.

Что ж, и узнают еще люди Шеркея. Не так-то просто сломать его. Вон вяз без листьев стоит. Но корни дерева глубоко в земле, и весной оно снова покроется веселой пышной листвой. Так и Шеркей. Не травинка он, у какой корешок с ноготок. Не выдернешь Шеркея из жизни. Крепко врос он в нее. Людям, конечно, кажется, что конец ему пришел. Глупы они, люди. Это не конец, а только начало жизни Шеркея. За битого двух небитых дают. Вырастет на этом пепелище дом, какого еще никогда не видели в Утламыше, заржут еще в конюшне красавцы вороные. И не только вороные — и гнедые, и серые, и белые в яблоках — всех мастей. Замычат коровы, заблеют бараны, затрещат закрома от хлеба. Если не умер Шеркей, видя, как превращалось в пепел его добро, то, значит, суждено ему нажить новое, в сто раз большее. Дайте только срок. Сбудется это. Теперь Шеркею терять нечего, все потеряно. Вот и хорошо, не нужно будет назад оглядываться. Когда озираешься, всегда споткнешься. И идти с легкой ношей лучше. На крутую гору с сундуком на спине не взберешься. А Шеркею надо долезть до самой макушки. На меньшее он не согласен. Хватит печалиться, надо за дело браться.

Шеркей отошел от ведра, окинул цепким взглядом свои владения, закатал рукава. С чего начать? Может быть, картошку из-под пола выкопать? Испеклась, наверно, под золой. Но это не беда. Варить не нужно. Облупил кожурку — и готово, ешь на здоровье. И с кожуркой проглотишь — желудок не продырявится. Не гвоздь ведь, а картошка. А вот и гвоздик лежит. Гвоздик-то настоящий, железный.