Черный хлеб - [95]

В колодце кончилась вода, стали бегать за ней в соседские колодцы.

Крыши ближайших домов облепили люди, которые держали в руках длинные метлы, вилы, ведра с водой.

Лежащему на траве Шеркею долго не верилось, что все это происходит наяву. Казалось, он видит кошмарный сон. Шеркей несколько раз закрывал и открывал глаза, яростно встряхивал головой, чтобы отогнать леденящее сердце видение, но оно не уходило. Тщательно протер глаза грязными закопченными, пахнущими паленой шерстью руками, но все равно увидел прежнюю картину: огонь, дым, людская суматоха.

Значит, не сон. Шеркей вскочил. Кто-то проходил мимо с полными ведрами воды.

— Это ты, что ли, Утя?

Девушка замедлила шаг.

— Дай-ка мне ведерко.

Шеркей обеими руками схватил широкое деревянное ведро и начал с жадностью пить. Студеная вода заструилась по усам и бороде, скатывалась на шею, где, словно челнок, двигался острый кадык. Капельки застревали в складках кожи, сверкали под отсветами пламени, и казалось, что у Шеркея на шее висят бусы. Передохнув, снова начал пить. И так несколько раз. Потом поднял ведро и окатил себя с головы до нот. Обгоревшие с одной стороны головы волосы отвалились, и образовалась темноватая от копоти плешина.

Стало немного полегче. Вздрагивая от прохлады, Шеркей пробормотал:

— На-ка ведро.

Поднял глаза и увидел, что рука протягивала ведро неизвестно кому. Утя давным-давно ушла.

— Да.

Ведро грохнулось на землю.

По серой, с серебристым оттенком золе Шеркей зашагал к догоравшему дому, замахал руками, закричал:

— Лейте огню в глаз! Лейте огню в глаз! В самый зрачок! В самый зрачок!

И снова силы покинули его. Пошатываясь, добрел до обугленного бревна, тяжело опустился на него и уткнулся подбородком в грудь.

Невесть откуда взявшийся, к ногам подкатился большой оранжевый уголь. Шеркей впился в него таким взглядом, как будто это был вовсе не уголь, а живой человек, враг, который устроил пожар. Шеркей схватил уголь рукой, начал подбрасывать на ладони:

— Что? Что? И меня сжечь хочешь? Да? Да? Говори, говори, и меня сжечь? Пфу! Пфу! Нет, отец-огонь, не выйдет, не выйдет! Терпелив Шеркей, ой, как терпелив! Много он вынес, еще больше выдюжит! Выдюжит! Он сильнее тебя, огонь! Сильнее! Не сожжешь! Не сожжешь!

Превозмогая боль, он несколько раз стиснул уголь в кулаке и, разжав пальцы, развеял по ветру черную пыль. Поплевав на ладонь, прижал ее к земле.

Росшая на огороде рябина раньше не была заметна со двора, ее закрывал дом. Теперь же она виднелась во всей своей красе. Золотились от огня резные листья, ярко багровели крупные, увесистые гроздья. Иногда ветви рябины вздрагивали, и казалось, что это, готовясь вспорхнуть, встряхивает крыльями сказочная жар-птица.

Под рябиной, поблескивая испуганными и в то же время восторженными глазенками, толпились ребятишки.

От избы уже ничего не осталось. Только чудом уцелевшая, густо покрытая копотью печка напоминала о том, что здесь некогда было человеческое жилище, дом Шеркея. В этом доме Сайдэ когда-то склонялась над колыбелью Сэлиме, тихонько тела, убаюкивая дочь. В этом доме в долгие зимние ночи под завывание вьюги мечтал о богатстве Шеркей. Где оно, это богатство? Где? Заглянуло — и сразу превратилось в тлен и пепел. Где все, собранное по крохам за долгие годы труда, пропитанное горячим потом? Где то, за что заплачено жизнью единственной дочери? Все дымом стало. Все. Горьким, едким, выжигающим не только глаза, но и сердце. Ни дома. Ни скарба. Ни хлеба. Ничего. Может быть, скотина цела, может быть, успели вывести ее люди? Шеркей посмотрел в сторону сарая: тоже груда углей да чад.

Какой-то человек копошится там, ищет что-то. Какого лешего ему нужно? Головешки, что ли, собирает, какие покрупнее?

Шеркей заинтересовался, начал вглядываться. Вот порыв ветерка отодвинул в сторону клубившуюся над пепелищем мглу, и глаза различили женщину. В длинном платье, подол подоткнут за поясок. Женщина поворошила ногой золу, нагнулась и положила что-то в фартук. Вот опять то же. Наконец Шеркей догадался, что ищет предприимчивая бабенка.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — затрясся он, схватившись за живот.

Люди переглянулись, подумали, что Шеркей сошел с ума.

Подбежал встревоженный Элендей:

— Ты что? Чему радуешься?

— Ха-ха-ха! Посмотри! Посмотри! Ха-ха-ха! — Давясь смехом, Шеркей указал рукой на женщину.

— Эй! Кто там?

— Ишь, как старается! Полон подол набила! Кто она такая?

Элендей побежал узнать.

— Шербиге, чертовка! Ты что тут крутишься? Опять ворожишь?

— Нет, нет. Упаси господь! Курочек жареных собираю.

— Пошла вон! Я тебе сейчас покажу курочек! Иль мою забыла? — замахнулся кулаком Элендей.

Ворожея вцепилась обеими руками в фартук и, смешно перепрыгивая через борозды, сломя голову, припустилась по огороду.

Шеркей перестал хохотать, насупился. Опять проклятая Шербиге! Добра от этого ждать нечего. Подумав немного, махнул рукой, пробормотал:

— Теперь уж нечего бояться. Хуже не будет. Но все равно надо бы запихать колдунью в огонь, зажарить, как курицу.

— Ускакала, дьявольское семя, — сказал вернувшийся Элендей. — Вон как подрала. Сам Киремет[32] не угонится.

Шеркей перед братом чувствовал себя неловко. Сколько тешил он себя злорадными мечтами, что затравленный нуждой Элендей придет к нему на поклон! И не раз возникала перед глазами заманчивая, щекочущая сердце картина: стоит перед ним изможденный брат и, понурив голову, вымаливает жалостливым голосом прощение. А Шеркей терзает его укорами, шпыняет занозистыми словечками. Насладившись всласть своим превосходством, Шеркей простил бы, конечно, брата и помог бы ему с условием, что Элендей впредь будет знать свое место. Да и что мог бы тогда сделать Элендей, если был бы зависим от старшего брата! Сидел бы, как рыбка на кукане, конец которого в руке Шеркея. Чуть что, дерг — и все. Похватал-похватал бы воздух — и брюхо кверху…