Черный хлеб - [94]

Вторую пару лаптей собственного изготовления Ильяс преподнес отцу, и Шеркей наконец оттаял, поблагодарил сынишку, погладил по голове. Ильяс, вместо того чтобы обрадоваться, вдруг навзрыд расплакался. «Чудной все-таки парень растет, — подумал отец. — Своенравный. Упаси господь, если в сестру пойдет».

Плетением лаптей Ильяс очень увлекся. Целыми днями не выпускали они с Володей из рук кочедыков[31]. Дружки решили наделать лаптей побольше, продать их на базаре и на вырученные деньги купить книг.

Ненавидевший безделье Шеркей извелся без работы. Но чем заняться, если носа нельзя из двери высунуть. Наконец нашел себе дело. Под навесом сарая топорщился ворох старого мочала и кудель. Ночью Шеркей затаскивал несколько охапок в дом, а утром, как только уходил Тимрук, запирался и начинал плести вожжи, уздечки, удила, веревки, бечевочки. В хозяйстве все пригодится, особенно принадлежности упряжи. Еще ведь неизвестно, сколько будет у Шеркея лошадей. Во всяком случае, не две, как теперь. А настоящий хозяин все заблаговременно готовит.

Сегодня у Шеркея работа шла особенно споро. Уже пальцы начали побаливать и гореть, а он все трудился. Смеркалось, в избе стало темновато. Бросать дело не хотелось, и Шеркей решил зажечь лампу. Нужно бы, конечно, закрыть ставни, чтобы с улицы на него не глазели, но выйдешь и нарвешься, пожалуй, на какого-нибудь зубоскала. Хотел занавесить окна, но занавеси куда-то запропастились. Разве найдешь сейчас что-нибудь в доме, голову можно потерять в таком кавардаке.

Заправил «горящую машину» керосином, снял с фитиля нагар, протер стекло. Зажег лампу, полюбовался, покрутил туда-назад колесико, которое двигало фитиль, и подвесил лучистую диковину к потолку. Благодать! Белым днем в избе темнее, чем сейчас.

Расстелил на полу мочало и кудель, очистил от мусора. Порадовался, что много еще осталось материала и не придется лишний раз выходить во двор.

Окна стали совсем черными, теперь, пожалуй, можно и выбраться во двор, чтобы покормить лошадей. Травы в этом году не было, всю повыжгло, и коней приходилось потчевать соломенной резкой, сдобренной отрубями или овсецом.

Шеркей зашел в кладовую, где у него хранился овес, смел веником в кучку рассыпанные по полу зерна, собрал их в ведро. Приоткрыл дверь во двор, огляделся и торопливо зашагал к конюшне. У входа в нее Шеркея будто подтолкнул кто: «Оглянись!» Оглянулся — и остолбенел: из полуоткрытой сенной двери валил густой, клубчатый, темно-серый дым.

— О боже! — И не помня себя вбежал в сени. Дым заполонил всю избу. Сквозь него пробивалось остроязыкое пламя. Горели мочало и кудель.

Поднял ведро, плеснул на огонь овсом, чертыхнулся, со злобой трахнул ведро об пол. Громко ахая, растерянно затоптался на месте. А пламя все разрасталось, набирало силу. Уже горел стол. Длинный красный язык жадно лизал окно, тянулся к потолку. Верхний глазок окна почему-то был выбит, но сейчас ли раздумывать над этим. Не увидел Шеркей и увесистого булыжника, валявшегося на полу среди осколков от лампы. Захлебываясь едким дымом, Шеркей затряс головой, протяжно застонал и, высоко вскидывая ноги, закружился по избе, словно взбесившийся бык, стараясь затоптать пламя. Поняв, что это бесполезно, пробрался к печке, чтобы вытащить из потайного места гашник с деньгами. Кое-как достал, сунул под мышку. В этот миг в нос ударил острый запах жженого копыта: загорелись волосы. Шеркей обхватил голову руками, бросился к выходу. С разбега ткнулся в стену, оторвал руки от головы, на ощупь отыскал дверь, вывалился в сени, зацепился за что-то ногой и упал. Услышал, как где-то рядом крикнули: «Пожар! Пожар!» Хотел подняться, но вдруг почувствовал, что засасывает трясина. Все глубже, глубже… Он открыл рот, чтобы позвать на помощь, но тут же его накрыла с головой черная, как сажа, тина…

Очнулся он во дворе, около лачуги. Кто-то вытащил его из огня и отлил водой.

Кругом толпился народ. Люди выводили со двора скотину. Несколько человек старались выгнать из конюшни каньдюковского вороного, но обезумевший конь никого не подпускал к себе. С громким кудахтаньем, часто взмахивая горящими крыльями, пролетела курица. В вышине кружились розоватые от пламени голуби, которые жили под карнизами дома.

Вернулся Тимрук и закричал диким голосом, забился в рыданиях.

Прибежавший одним из первых Элендей сломал дверь кладовой. Кинулись спасать хлеб, но полыхающая соломенная крыша вместе со стропилами обвалилась, и люди еле успели выскочить.

Огонь уже охватывал сарай.

Мелькали в руках ведра. Имед с Едиканом бесстрашно врывались в гущу пламени, поливали огонь, но он разгорался все яростнее. Сухое дерево и трухлявая солома горели, как порох. В небо с гулом ввинчивался вихрь пламени и дыма, во все стороны с треском разлетались бесчисленные искры. Листья растущего возле дома вяза скручивались и вспыхивали.

Во дворе лежал ворох сухого мха, пламя добралось по нему к новому срубу. Гладко тесанные бревна заслезились смолой, которая вспыхивала черным от копоти пламенем. Люди пытались растащить сруб по бревнам, но было поздно, он уже полыхал, как и старая изба.