Черный хлеб - [96]

Мечтал, мечтал, а вышло-то совсем наоборот.

Отведя глаза в сторону, Шеркей проговорил:

— Браток? А браток? Ведь в пепел… в пепел превратился мой дом. И все… все… Вроде и не было ничего. Так ведь? А?

— Почему?

— Что почему?

— Да загорелось.

— Сам виноват, сам.

Элендей начал вытирать перепачканные сажей, ободранные до крови руки.

Брат не уходил, и это ободрило Шеркея.

— Сам виноват. Да, — повторил он покаянным голосом. — Была у меня светящаяся машина, что этот, этот самый Ка-каньдюк бабай мне принес…

Шеркей настороженно покосился на брата. Тот поморщился, но уйти не думал.

— Ну, вот и привязал я ее, машину, веревкой к потолку. Вожжи все вил до самого темна. Вот и решил, решил зажечь. А тут время лошадей кормить пришло. Вышел я. Да, наверно, дверью слишком сильно хлопнул. Машина-то возьми и сорвись. Прямо в кудель угодила, в самую середку. Я только перед этим разобрал все по ниточке, расстелил. Машина-то из стекла была сделана и, понятно, раскололась. Керосин разлился, полыхнул, полыхнул. Вбежал в избу: ни дохнуть, ни охнуть…

Шеркей безнадежно махнул рукой.

— Каньдюк? Опять все он! — Элендей изо всей силы пнул похожую на галку головешку, злобно сплюнул.

Шеркей по-сиротски съежился, голос его зазвучал еще покаяннее.

— Да, следует, следует меня проучить. Ох, как следует! Так и надо мне, дураку, так и надо! — Он рванул ворот рубашки. — Взял бы и растерзал себя! Скажи мне, олуху, что делать теперь? Убить себя, убить себя сил не хватит. Дети и так матери лишились, полусиротами растут. Плакать только остается, плакать.

Шеркей жалостливо поморщился, шмыгнул носом, часто заморгал сухими глазами.

— Зачем плакать? Не к лицу чувашину лить слезы. Будь как рябчик, тэдэ. Из него кишки вон, а он еще три дня живет. Так нас деды учили.

Элендей, как всегда, говорил резко, отрывисто, слова, как камни, бросал, но по лицу его было видно, что тронуло несчастье брата, беспокоится он за него.

— Да, шоллом, да. Только и остается. Была бы лишь душа, а с ней выживешь и средь камней.

— Слушал бы меня — и миновал бы этой беды. Ну, хватит об этом. После драки кулаками не машут.

— Каюсь, родной. Прости меня за все, прости.

Шеркей поднялся с бревна, шагнул к брату, уткнулся лицом в его плечо.

— Ну, что ты. Брось. За что тебя прощать? Брось, говорю.

Голос Элендея звучал глухо, потерял жесткость, глаза влажно заблестели.

— Не говори, не говори… Виноват я перед тобой. Ты меня простил, простил… А я себя вовек не помилую, вовек.

— Будя. Будя. Люди смотрят. Кончай эту волынку…

Рассвело. При солнечном свете пепелище выглядело особенно гнетуще. Покрывались седым пеплом последние, самые упрямые угольки. Воздух был пропитан едкой горечью. Першило в горле, слезились глаза. Зловеще чернела печка. Порой налетал ветерок и швырял в лицо золу.

Народ разошелся по домам. Да, по домам, только Шеркею некуда теперь идти, негде ему приклонить голову.

Подошли дети. Измученные, жалкие. Ильяс крепко вцепился в отцовскую руку. Тимрук тесно прижался к плечу. Долго молчали. Наконец Шеркей неуверенно спросил:

— А лошади где?

— Одна у дяди Элендея, — объяснил Тимрук. — Корова привязана на краю тока. Другую лошадь…

Сын замялся, боясь сказать правду.

За него договорил Элендей:

— Сгорела она. В конюшне. Старались вывести. Не смогли. Сам я не успел. Сгорела.

— И она! И она! О боже, ведь ей цены не было…

— Да, видный был жеребец. Корову ведите тоже ко мне. И сами туда пойдем. Помоемся, позавтракаем. Потом опять сюда. Посмотрим, что к чему.

— Идем… Эх, вороной, вороной…

И они зашагали, сутулясь под тяжестью беды. Сколько уже времени братья не ходили рядом!

— Тэдэ, — сказал младший, — хочу помочь тебе. От души. По-родному. По-братски. Лошадь одна сгорела. Хлеб весь до зернышка. Не терзайся. Наладится. Только не ходи опять на поклон к Каньдюку. И к другим таким же.

— Не пойду, не пойду.

— Вот и хорошо. Не идет нам попрошайничать. Честь продавать. Совесть. Прокладывай дорогу к счастью сам. Такие, как Каньдюки, приласкают. Утешат. Но для чего? Чтобы верхом на тебя взобраться. Пусть зола. Не горюй. Ты еще хлеб на ней вырастишь. Свой. Честный. Только он идет на пользу. Только он вкусный. Пусть Каньдюки калачами утробу набивают. Не завидуй, подавятся они ими. И сдохнут. Поверь мне. Не долго ждать этого. Не изменяй нашему бедняцкому хлебу. Пусть он черный. В нем сила. Он надежный, на нем вся земля держится. Придет еще время — и мы калачи да ситные уплетать будем. Не сомневайся. А пока бери у меня мешка три. Корова у тебя немолочная. Продай, что кормить зря. На деньги купи все самое нужное. Без чего шагу ступить нельзя. Вот и переведешь дух.

— Рехмет, рехмет, дорогой. До могилы не забуду, до могилы.

— Это, бог с тобой, можешь и забыть. Главное — помни, что я говорил тебе сейчас.

Зайдя во двор, Элендей сразу же направился к колодцу, достал свежей воды, обнажил до пояса крепко сбитое тело и, пофыркивая, начал мыться. Растерся докрасна жестким холщовым полотенцем.

— Ух, здорово!

— Дай-ка и мне ведерко.

— Обожди! — Элендей повесил полотенце на мускулистую загорелую шею и окликнул сына: — Хамбик, неси ножницы. Дядю стричь будем. А то ходит недостриженным бараном.