Чернышевский - [25]
Но, во-первых, он твердо знал — мы в этом уже убедились, — что «мирный» путь, это — в данном конкретном случае — просто лживое слово для прикрытия грязной сделки двух фракций господствующих классов за счет и на спине трудящихся масс.
Он твердо знал, во-вторых, что «мирного» пути исторического развития вообще не существует, что это — историческая абстракция, лживая выдумка лакеев господствующих классов, называющих «мирными» те периоды истории, когда угнетенные «мирно», не протестуя несут иго, надетое на них угнетателями. Философия исторического процесса у Чернышевского носила совсем другой характер. Я знаю, что без конвульсий нет никогда ни одного шага вперед в истории, — записал он в 1850 году. — Разве и кровь в человеке движется не конвульсивно? Биение сердца разве не конвульсия? Разве человек идет не шатаясь?.. Глупо думать, что человечество может итти прямо и ровно, когда это до сих пор никогда не бывало»>{62}.
Через 10 лет, открывая в «Современнике» отдел политического обозрения, он предпослал ему общее изложение своих взглядов на ход человеческой истории, на смену и роль в ней «мирных» и «революционных» периодов. Эти строки Чернышевского совершенно замечательны. Надо только, читая их, помнить, что Чернышевский писал под угрозой цензорского карандаша и что поэтому «революция», «революционный период» фигурируют здесь под именем «счастливого случая», «усиленной работы», «благородного порыва», «скачков» и т. п.
Вот эти строки Чернышевского:
«Исторический прогресс совершается медленно и тяжело… Сравните состояние общественных учреждений и законов Франции в 1700 году и ныне, — разница чрезвычайная, и вся она в выгоду настоящего; а между тем, почти все эти полтора века были очень тяжелы и мрачны. То же самое и в Англии. Откуда же разница? Она постоянно подготовлялась тем, что лучшие люди каждого поколения находили жизнь своего времени чрезвычайно тяжелою; мало-по-малу хотя не многие из их желаний становились понятны обществу, и потом, когда-нибудь, чрез много лет, при счастливом случае общество полгода, год, много три или четыре года работало над исполнением хотя некоторых из тех немногих желаний, которые проникли в него от лучших людей. Работа никогда не была успешна; на половине дела уже истощалось усердие, изнемогала сила общества, и снова практическая жизнь общества впадала в долгий застой, и по-прежнему лучшие люди, если переживали внушенную ими работу, видели свои желания далеко не осуществленными и попрежнему должны были скорбеть о тяжести жизни. Но в короткий период благородного порыва многое было переделано…
Прогресс совершается чрезвычайно медленно, в том нет спора: но все-таки девять десятых частей того, в чем состоит прогресс, совершается во время кратких периодов усиленной работы. История движется медленно, но все-таки почти все свое движение производит скачок за скачком, будто молоденький воробушек, еще не оперившийся для полета… Но не забудьте, что все-таки каждым прыжком она учится прыгать лучше, и не забудьте, что все-таки она растет и крепнет, и со временем будет прыгать прекрасно, скачок быстро за скачком, без всякой заметной остановки между ними. А еще со временем птичка и вовсе оперится и будет легко и плавно летать с веселою песнею… Таков общий вид истории: ускоренное движение и вследствие его застой, и во время застоя возрождение неудобств, к отвращению которых была направлена деятельность, но с тем вместе и укрепление сил для нового движения, и за новым движением новый застой, и потом опять движение, и такая очередь до бесконечности. Кто в состоянии держаться на этой точке зрения, тот не обольщается излишними надеждами в светлые эпохи одушевленной исторической работы: он знает, что минуты творчества непродолжительны и влекут за собою временный упадок сил. Но зато не унывает он и в тяжелые периоды реакции: он знает, что из реакции по необходимости возникает движение вперед, что самая реакция приготовляет и потребность и средства для движения. Он не мечтает о вечном продолжении дня, когда поля облиты радостным, теплым светом солнца. Но когда охватит их мрачная, сырая и холодная ночь, он с твердой уверенностью ждет нового рассвета и, спокойно всматриваясь в положение созвездий, считает, сколько именно часов осталось до появления зари».
Трудно было в царской подцензурной печати сказать яснее: историю движут революции, прогресс творят революции, так называемые «мирные эпохи» — это эпохи реакции, застоя, бессилия масс, торжества экоплоататоров.
Только через 45 лет после того, как написаны были эти строки Чернышевским, другой русский «публицист», вскрыв, развернул до конца, наполнил конкретным содержанием гениальные намеки и догадки Чернышевского. Завершая ту борьбу с апологетами «мирного» развития, которую начал на русской почве Чернышевский, этот «публицист» писал:
«Когда история человечества подвигается вперед со скоростью локомотива, это — «вихрь», «поток, «исчезновение» всех принципов и идей». Когда история движется с быстротой гужевой перевозки, это — сам разум и сама планомерность. Когда народные массы сами, со всей своей действенной примитивностью, простотой, грубоватой решительностью, начинают творить историю, воплощать в жизнь прямо и немедленно «принципы и теории», — тогда буржуа чувствует страх и вопит, что «разум отступает на задний план» (не наоборот ли, о герои мещанства? не выступает ли в истории именно в такие моменты разум масс, а не разум отдельных личностей, не становится ли именно тогда массовый разум живой действенной, а не кабинетной силой?). Когда непосредственное движение масс придавлено расстрелами, экзекуциями, порками, безработицей, и голодовкой, когда вылезают из щелей клопы содержимой на дубасовские деньги профессорской науки и начинают вершить дела за народ, от имени масс, продавая и предавая их интересы горсткам привилегированных, — тогда рыцарям мещанства кажется, что наступила эпоха успокоенного и спокойного прогресса, «наступила очередь мысли и разума». Буржуа всегда и везде верен себе;… везде эта ограниченная, профессорски-педантская, чиновнически-мертвенная оценка революционных и реформистских периодов. Первые— периоды безумия, folle iahre
