Чернышевский - [11]

В октябре 1848 г. Чернышевский записывает: «Мне кажется, что я решительно принадлежу Гегелю… меня обнимает некоторый благоговейнейший трепет, когда я подумаю, какое великое дело это решение присоединиться к нему, то есть великое дело для моего я, а я предчувствую, что увлекусь Гегелем».

И тут же: «Жаль, очень жаль мне было бы расстаться c Иисусом Христом, который так благ, так мил душе своею личностью, благой и любящей человечество, и так вливает в душу мир, когда подумаешь о нем».

Предчувствие не обмануло Чернышевского. Гегель потряс и увлек его и прежде всего, конечно, своей идеей развития через рост противоречий. Оставаясь все еще в пределах религиозных представлений, он готов уже, однако, объявить Гегеля наследником Христа… «Если мы должны ждать новой религии, — записывает он 10 октября 1848 г. — которая ввергнет меч среди отца и сына, среди мужа и жены, как христианство… если христианство должно пасть, не явится уже такая религия, которая объявила бы себя святым откровением, а по системе Гегеля вечно развивающеюся идеею». И дальше: «…Я буду доказывать общую мысль, что все развивается, происходит через развитие (то есть Гегель защищает свою систему)… Таково стремление идей века, и поэтому моя Идея превозможет, будет для вас (а может быть и навсегда) истина».

За эту революционную сторону учения Гегеля, за созданную им «алгебру революции» и ухватилось сознание Чернышевского. И, что всего поразительнее, он сумел при первом же ознакомлении с системой великого идеалиста отделить в ней ее революционную тенденцию от ее консервативного применения. А ведь прошло не более десяти лет с того времени, как Белинский и Бакунин нашли в гегелевской системе исчерпывающее оправдание для «примирения с действительностью», для того чтобы все «нужные места нашей истории превратить в необходимые».

28 января 1849 г. Чернышевский записал: «…В подробностях везде, мне кажется, он раб настоящего положения вещей, настоящего устройства общества, так что даже не решается отвергать смертные казни и прочее:…выводы его робки… (он) плохо объясняет нам, что и как должно быть вместо того, что теперь есть…главное то, что его характер, то есть самого Гегеля удаление от бурных преобразований, от мечтательных дум об утопиях, die zarte Scheming des Bestehenden» (заботливая охрана существующего)»[7].

Самого автора дневника «существующее» привлекает все меньше.

14 ноября 1848 г. После прочтения известия о расстреле Вин-ДИшгрецем Роберта Блюма: «Это ужасно, это возмутительно, мое сердце негодует, и дай бог тем, которые подали этот ужасный пример беззакония поплатиться за это таким образом, который показал бы всему миру нищету и безумство злодейства, да падет на их голову кровь его и прольется их кровь за его кровь! И да падет дело их, Потому что не может быть право дело таких людей! На виселицу Вин-Дишгреца и всех». А через несколько строк: «молился несколько минут за Блюма, а давно не молился я по покойникам».

Через несколько дней петрашевец и горячий последователь Фурье А. В. Ханыков впервые вручил Чернышевскому книгу Фурье. «Что-то будет из этого начала знакомства с Ханыковым? Заглохнет оно или превратится в обращение меня в фурьериста» — гласит запись 23 ноября 1848 г. Через несколько дней: «Ханыков весьма мил, знакомил меня с новыми общими идеями и дельный человек… Я свяжусь с ним… Я его уважаю как человека с убеждением и сердцем горячим».

Это был решительный момент в углублении критического отношения Чернышевского к современной «цивилизации» и прояснении его смутных социалистических идеалов.

«Виден во всем ум решительный, во всем новый, везде делающий Не то, что другие… вещи бог знает какие и высказывает их человек так уверенно» — записывает Чернышевский о Фурье.

27 ноября 1848 г. «Бездействие и нерешительность Франкфуртского собрания мне не нравятся — кажется, оно должно было бы понять, что, произойдя из роли народа, против воли правительства, °но должно, если не хочет осудить себя на смерть, стоять с народами Против правительств… а это мелочная осторожность, желание не Компрометировать себя, ладить со всеми — э, так нельзя жить. Прусское правительство — подлецы, австрийское — подлецы, но этого названия для них мало».

10 декабря 1848 г. «А что, если мы в самом деле живем во время Цицерона и Цезаря, когда seculorum novus nascitur orclo[8] и является новый Мессия, и новая религия, и новый мир. У меня, Робкого, волнуется при этом сердце, и дрожит душа, и хотел бы сохранения прежнего — Слабость! глупость!.. Если должно быть откровение, да будет оно, и что за дело до волнений душ слабых, таких, как моя… Когда хорошенько вздумал об этом и приложил все это к себе, то увидел, что в сущности я нисколько не дорожу жизнью для торжества своих убеждений, для торжества свободы, равенства, братства и довольства, уничтожения нищеты и порока, если только буду убежден, что мои убеждения справедливы и восторжествуют, и если уверен буду, что восторжествуют они, даже не пожалею, что не увижу дня торжества и царства их; и сладко будет умереть, а не горько, если только в этом буду убежден».