– Слушай, ты! – начал было Отрадный, но Кудрявцев снова не дал ему высказаться, принявшись что-то шептать в ухо артиста, отчего тот замолчал и даже улыбнулся.
Леков, тем временем, продолжил:
– Шлюхи, я сказал! Играете на власть... Все вы, вся ваша кодла – прихвостни царские. Что вам прикажут, то и поете. Что разрешат – выставляете как свою заслугу. «Мы пробили»... «Мы протолкнули»... Лукашина эта ваша, мама, понимаешь... Подсадили всю страну на совковую пошлятину, на блятняк трехаккордный... Рома! Ты, вот, меня поймешь...
– Я понимаю, Василий, – начал было Кудрявцев, но Леков, увлекшись, не дал ему договорить.
– Империя рушится. Это историческая закономерность. С империями это, вообще-то, бывает. И что же будет? Люди привыкли быть нищими. Рухнут стены – все кинутся разгребать обломки. Тащить к себе в конурки... Деньги станут главным и единственным законом. Ну, это, конечно, простительно. Несколько поколений нищих – изголодались, соскучились по денежке... Тем более что вообще никто, почти никто, не знает, что такое деньги... И вы, вы, проститутки, вы первыми броситесь за этими самыми деньгами. Легко будет. Народ будет просить «Калинку-малинку», а вам-то с вашей школой – чего не сбацать? И будете бацать, будете. Дедушка русского рока... Будешь «Мурку» петь, никуда не денешься. Все вы будете тюремную романтику наяривать с утра до ночи и с ночи до утра. Вот что будет! Понял, ты, композитор? Понял, какое светлое будущее тебя ждет? А Москва – Москва станет отстойником. Это судьба всех империй. Всех имперских столиц. Что сейчас с Питером? Отстойник Российской империи. А Москва станет помойкой Советской империи. Это наверняка, это я точно знаю.
– Откуда же ты это знаешь? Видение было? – спросил Кудрявцев.
– Да, – серьезно ответил Леков. – Не веришь?
– Ну, почему... Всякое в жизни случается.
– Это точно. Так что, огнями этого, – Леков показал подбородком на Триумфальную арку, – огнями этого небольшого города меня не соблазнишь.
– Да кому ты нужен? – снова начал Отрадный и осекся.
Леков вдруг побледнел так, что лицо его почти засветилось в полумраке ночного проспекта, губы сжались, пот на лбу не то что выступил, а полился ручьями. Девушка Наташа отшатнулась – кавалер сделал какое-то неловкое движение рукой, почти оттолкнув девушку Наташу в сторону, схватился освобожденными руками за живот, согнулся, разогнулся и, закатив глаза, повалился на бок, звонко стукнувшись виском о теплый, не успевший остыть от дневного жара асфальт.
– Что такое?! – крикнул Роман, бросаясь к лежащему без движения музыканту. – Василий! Что случилось?!
Кудрявцев присел рядом с Лековым, одной рукой приподнял его голову, другой стал искать пульс на шее.
– Мать вашу! – крикнул он через несколько секунд. – Пульса нет! Сережа! «Скорую», быстро! Звони! В автомат! Наталья! Лови машину! Пулей!
Девушка Наташа с ужасом смотрела на лежащего Лекова и не двигалась с места.
Нам с тобою повезло в отношении всего.
А. Панов
Если ты не хочешь быть никем, то не будь никем. А если не можешь быть никем – не залупайся.
А. Панов
– Как я ненавижу праздники, если бы ты знала! А особенно – Восьмое марта. Мерзее и придумать ничего себе нельзя. Мужики, эти мужики... Нет, я не пидор, пойми меня правильно. Но мужиков этих терпеть не могу. Меня от них тошнит. Как они с этими светящимися лицами, да какими там лицами – с рожами, красными от водки, как они лыбятся, уроды, в очереди за мимозами... Это такая пошлость, я сказал «тошнит» – соврал. Не может меня тошнить. У меня сводит скулы, мне рта не открыть. Я только мычать могу. Когда вижу эти толпы с их мимозами! Да ладно, восьмое – а вот седьмое, предпраздничный день... «Короткий день». На работе начинают бухать – причем, и дамы тоже. Ну как так можно? Это как же нужно свою работу ненавидеть, чтобы прийти туда и не работать, а жрать водку? Я не понимаю, просто не понимаю! И слинять пораньше – и кайфовать от этого. Так зачем на нее, на работу эту, вообще ходить, если главное желание – слинять? Я не понимаю... Я вот не хочу на работу ходить, так я и не хожу. Уже много лет. Я делаю то, что мне нравится. Я работаю больше, чем десять этих работяг, вместе взятых.
– Странно, Саша.
– Что – «странно»?
– Странно видеть, как люди меняются.
– А что такое? Ты кого имеешь в виду? Меня?
– А кого же? Ты как закодировался, таким стал...
– Каким?
– Занудой ты стал, вот что. Полным занудой. Иногда слушать тебя тошно.
– Не слушай. Люди меняются, это ты верно сказала. Не меняются только олигофрены. А нормальные люди растут. И приоритеты со временем тоже...
– И я уже для тебя не приоритет, да? У тебя другие теперь приоритеты? Познакомишь?
– Познакомлю. Обязательно познакомлю.
– Ага. И я тебя со своими познакомлю. У меня тоже теперь есть новые приоритеты.
– А то я не знаю! Иди, катись к своим мужикам. Веселись. А я пока пахать буду. Денежку зарабатывать.
Огурцов резко встал из-за стола, брезгливо взял пустую тарелку из-под только что съеденного им супа и швырнул ее в раковину. Тарелка не разбилась, но звякнула, скрипнула, проехавшись по металлу мойки, и затихла, напоследок обиженно булькнув, захлебываясь тонкой струей воды, льющейся из неплотно закрученного крана.
