Черновик человека - [31]

* * *

Они у Эрика в комнате, Эрик растянулся на полу, Света сидит, поджав под себя ноги.

Когда родители решили уезжать, они мне долго не говорили.

Рассказывай, Эрик, рассказывай. Я все хочу про тебя знать.

Знаешь, Свет, как они мне сказали?

Не знаю, Эрик. Поведай мне.

Сидим мы один раз на кухне, ужинаем. Папа начинает: когда школу окончишь, тебя могут в армию забрать, ты об этом задумывался? Я пожимаю плечами, мол, до этого еще далеко.

Когда-то было далеко, когда-то он был маленьким, в школьной форме, такой же, как у мальчишек в ее классе. После уроков он бегал по улицам родной Одессы, города, в котором она никогда не побывает, никто за ним не смотрел, он был обычный мальчик, не вундеркинд, не поэт и не скрипач, просто мальчик, просто бегал, играл в вышибалы за гаражами, второпях делал уроки, часто приносил домой двойки.

А мама ему вторит: мы очень обеспокоены твоим будущим, мы хотим, чтобы у тебя все было хорошо, мы решили уехать. Я спрашиваю: куда? Думал, в другой город. Они говорят: в Америку. У меня кусок застрял в горле.

Я знаю, так бывает: горло вдруг сжимает спазм и глотать невозможно. У меня так было, когда я поняла, что бог от меня отвернулся. Мне тогда тринадцать было. Мы с Ба прилетаем из Америки, а нас никто не встречает. Ни один журналист. Ты сам подумай, ну кто тогда в Америку ездил? Это же было большое событие. Ребенок ездил в Америку, читал стихи, все его слушали. А на родине вдруг – никого.

Мне так не хотелось уезжать, Света!

Эрик поворачивается набок, подпирает кулаком щеку, смотрит на нее лучистым взглядом.

Неужели ты никогда не врал, Эрик, неужели не воровал, не втирался в доверие, не льстил, не говорил того, что положено было говорить? Откуда такая лучистость, откуда эта улыбка в пол-лица?

У меня в Одессе было все родное. Улица – моя, лестница – моя, кровать – моя, окно – мое, лавочка во дворе – не моя, конечно, а все же родная, я там свое имя нацарапал.

Когда не бегал с друзьями наперегонки, ходил в шахматный клуб, мог проводить там часы, иногда играл со взрослыми, серьезными дядями в очках и в беретах, дяди ставили на шахматный стол пепельницы, затягивались сигаретой в размышлении о следующем ходе.

Я так и не знаю, Эрик, какая фигура как ходит. Знаю только, что пешка может пробраться в королевы. А королеву в пешки разжаловать могут? Или только сразу съесть, без остатка?

…Друзья – мои, набережная – моя, слова – мои, город – мой, я без него – не я. Куда же я поеду? А родители говорят: ты еще маленький, у тебя все впереди.

А меня тогда постригли под мальчишку, подростком была, в джинсах и кедах. Я в джинсах и кедах мировую славу оплакивала. Меня, плачущую, мать на поезд посадила и к отцу послала. Знаешь, Эрик, мать сказала, привезти отцу сухой полыни. Сразу же, когда придет меня встречать, вынуть из сумки щепоть сухой полыни, завязанной в носовом платке и дать понюхать, чтобы он вспомнил. А отец-то какой оказался, просто пугало.

…Сюда прилетели – я по улице хожу и ничего не понимаю, Света. В школу иду – ничего не понимаю.

Бедный, потерянный, маленький Эрик на американской улице, в пригороде с пронумерованными улицами, расчерченными по линейке. Эрик идет в школу, где у одноклассников слишком громкие голоса, слишком громкий смех, кепки повернуты задом наперед, шуточки, на которые он не может ответить.

Мама меня утром из постели силком выволакивала и в школу пинками выталкивала. Я там всех боялся. Они все были огромные. Спортсмены. Я не привык к спортсменам. Я раньше из спортсменов только с шахматистами был знаком.

…Вот, значит, подходит ко мне отец этот, худющий, очки с трещиной, одет в какие-то обноски. Заводит со мной разговор, я слышу: заика. Наказание, а не родственничек. Но я вижу, он старается. Чемодан у меня взял, на такси ехать предложил. Я говорю: лучше погуляем. И он радостно, знаешь, соглашается. Идем по проспекту, он истории рассказывает, хочет мне понравиться, понимаешь? А мне грустно так, я знаю, что его любить не буду. Ну что ты будешь делать, не буду любить его ни в какую. Не смогу себя заставить.

…Родители все друг друга заверяли, что им тут очень нравится. Как хорошо, говорили, что все тут новое, все работает. И что машина есть, которая сама посуду моет.

А Эрику было наплевать на новое и на «работающее». Он любил старые дома, запах рыбы из чужих окон, звук телевизора из соседской квартиры, любил мостовую и памятник, любил дом культуры с белыми колоннами из гипса – а здесь не было дома культуры с белыми колоннами из гипса. Но еще он любил зверей (я всегда любил читать истории про зверей, Света) – а звери тут были, целый зоопарк зверей, это его и спасло, стал ходить в кружок юных натуралистов (я бы иначе за наркотики принялся, чтобы хоть как-то забыть, где я нахожусь) – остался хорошим мальчиком, улыбчивым, без отчаяния в глазах, загорелым.

Знаешь, Эрик, отец мне говорит: хочешь мороженое? А я ему: ты что, думаешь, мне пять лет? Идем дальше. Выходим на площадь. Он говорит: здесь было восстание декабристов. Я его спрашиваю: ты был одним из них? Пошутила. А он не понял. Он на меня таращится и головой мотает: мол, нет, не был. Приколист. Невинный такой, где таких делают? Говорит: я тебя в Кунсткамеру свожу, на уродцев посмотреть. А мне-то все равно, сам понимаешь. Уроды, народы, породы – без разницы мне. Я же все уже потеряла к тому времени. Мне было ничего не интересно.