Чернов - [50]

— Знают башню все, но никто не знает Эйфеля, — говорил французский инженер.

Между тем Эйфель преодолел огромные трудности не только при самой постройке, но и при обсуждении проекта, имевшего немало критиков и противников — башню называли скелетом и уродом.

Эдмон Гонкур писал в своем дневнике: «Для взора человека, воспитанного на старой культуре, нет ничего безобразнее, чем первая площадка Эйфелевой башни с рядом двойных кабинок. Железное сооружение терпимо только в своих ажурных частях, похожих на решетку из веревок!»

В ресторане, расположенном на нижнем этаже башни, часто обедал Мопассан и, когда встречал здесь знакомых, объяснял им:

— Это единственное место в Париже, где я не вижу ее!

Со временем противников башни становилось все меньше и меньше: к ней привыкли и ее полюбили как символ своего города. Теперь уже трудно представить себе Париж без Эйфелевой башни, гордо возвышающейся над городом. С ее трехсотметровой высоты виден весь Париж, все его живописные окрестности, многие исторические здания и памятники, воскрешающие в памяти события Великой французской буржуазной революции 1789 года.

Для гостей, приехавших на Всемирную выставку 1889 года из всех стран Старого и Нового Света, Эйфелева башня была главным чудом выставки. Около нее располагались киоски и палатки с газетами и сувенирами, никогда не редела толпа, движущаяся вокруг башни. В определенные часы стреляла пушка, установленная возле башни, отмечая памятные миру даты Великой французской революции, начавшейся ровно сто лет назад.

Как и в прошлый раз, работа выставки проходила в атмосфере веселого праздника. Вечерами сиреневое небо отражало иллюминационные огни и фейерверки. В русском ресторане по-прежнему обслуживали русские красавицы в кокошниках и сарафанах. Однако на этот раз русский отдел выглядел весьма солидно. Русская наука была представлена обширной почвенной коллекцией основоположника почвоведения Василия Васильевича Докучаева, присланной им по приглашению Международного комитета выставки. Впервые в истории русского почвоведения успехи и достижения этой науки демонстрировал миру его основоположник.

Комиссаром русского отдела на выставке был Евгений Николаевич Андреев, покровитель Чернова в Технологическом институте, друг по Русскому техническому обществу, профессор Лесного института по сельскохозяйственной технологии и член совета министерства финансов.

Размещал на выставке экспонаты и наблюдал за ними ученик Докучаева, хранитель минералогического музея Петербургского университета Владимир Иванович Вернадский. Он находился в заграничной командировке для подготовки к профессорскому званию.

Дмитрий Константинович встретил Вернадского в лаборатории инженера по профессии и химика по призванию Луи Ле-Шателье. В лаборатории Ле-Шателье при изучении минералов применялись для измерения высоких температур пирометры. Один из них сконструировал сам Ле-Шателье, и Дмитрий Константинович по старой памяти навещал его всякий раз, когда бывал в Париже. Лаборатория Ле-Шателье привлекала не совершенством приборов, не полнотой оборудования, а живостью творческой мысли, атмосферой научных исканий.

— Как всегда у французов, здесь все по-домашнему! — заметил Вернадский, выходя вместе с Черновым от Ле-Шателье. — Они презирают декоративность и внешний блеск как в жизни, так и в науке.

Дмитрий Константинович считал Ле-Шателье одним из самых замечательных ученых Франции и при случае поинтересовался его мнением о молодом русском ученом.

— Господин Вернадский переполнен идеями, и некоторые из них носят черты гениальности, — ответил Ле-Шателье. — У меня он работает над темой полиморфизма, у Фуке синтезирует силлеманит.

Полиморфизм — способность некоторых химических соединений появляться в разных кристаллических формах. Вопрос этот тогда интересовал очень многих, в том числе и Чернова. Ранее считалось, что каждому химическому соединению в твердом состоянии соответствует одна определенная внешняя форма, а затем выяснилось, что некоторые могут появляться в двух различных формах. Потом оказалось, что иные тела бывают в трех кристаллических формах, в четырех, и в пяти, и в шести, причем таких соединений не одно, не два, а десятки и сотни. Вернадский начал свои работы с твердым убеждением, что полиморфизм есть общее свойство материи, и искал доказательств положения, в котором сам не сомневался.

— В зависимости от температуры каждое химическое соединение может являться в нескольких кристаллических формах, только несовершенство наших методов исследования мешает нам убедиться в этом! — таков был вывод Вернадского.

Обобщение молодого ученого поразило Чернова своей грандиозностью. Он охотно встречался с Вернадским и подолгу беседовал. Несколько раз посетили русский отдел выставки. Как-то остановились возле докучаевской карты русских почв, застигнутые быстрым, как вихрь, летним дождем, и Вернадский задумчиво произнес:

— Мы научились за последние годы в науке ничему не удивляться, считать невозможное возможным, смело и научно подходить к таким вопросам, до которых, как до ваших критических точек, еще недавно, и то очень редко, добегала научная фантазия…