Чернобыль: История ядерной катастрофы - [43]

.

Воробьев вернулся в бункер и доложил директору, но тот оказался глух к словам по сути единственного на станции дозиметриста. То же произошло и после второго объезда станции. Брюханов буквально оттолкнул подчиненного, сказав: «У меня есть Коробейников, иди отсюда». Воробьев побежал к Парашину, но и тот его не слушал. Как и Брюханов, он психологически не был готов принять худшее. «Почему я ему не поверил? – задает сам себе вопрос Парашин, осмысливая собственное поведение. – Воробьев по натуре своей очень эмоциональный человек, и, когда он это говорил, на него было страшно смотреть… И я не поверил. Я сказал ему: „Иди, доказывай директору“».

Начальник штаба ГО снова обратился к Брюханову. Зная инструкции, он ожидал от директора приказа оповестить население. Воробьев поясняет: «Требования руководящих документов на этот счет были такие: превысили уровни радиации 0,05 миллирентгена в час – надо информировать население, разъяснить людям, как вести себя в такой обстановке. Более 200 миллирентген – включать сирену, подавать сигнал „радиационная опасность“». Но, сколько бы он ни призывал директора следовать инструкции, тот не слушал. Воробьев получил добро только на доклад в штаб гражданской обороны Киевской области. При этом директор приказал ему: «Никому никаких сведений не давать. Ни вверх, ни вниз»[156].

Дозиметр Воробьева обнаружил на территории станции не что иное, как ионизирующее излучение. Источником такого излучения служат атомы, элементарные частицы либо фотоны, обладающие достаточной энергией и скоростью, чтобы ионизировать атом – оторвать от него один или несколько электронов. Гамма-и рентгеновское излучение вместе называют фотонным (либо коротковолновым электромагнитным) излучением. Второй вид ионизирующего излучения – потоки частиц (альфа-, бета- и других). Конкретно в Чернобыле ионизирующее излучение порождали продукты деления атомного ядра, выброшенные взрывом из активной зоны реактора. Среди них были обнаружены изотопы йода и цезия, включая йод-131 и цезий-137, а также газов вроде ксенона-133. После взрыва радиация достигла чудовищного уровня – неудивительно, что дозиметр Воробьева, рассчитанный на двести рентген в час, зашкалил. Согласно позднейшим расчетам, руины реакторного зала излучали до десяти тысяч рентген в час. Такая радиация убивает клетки человеческого организма или приводит к различным расстройствам. Чем больше гибнет клеток, тем меньше шансов выжить. Доза в пятьсот рентген в течение пяти часов означает верную смерть[157].

Хотя Брюханов игнорировал Воробьева, он вовсе не был уверен в том, что начальник штаба ГО рассказывает небылицы. После их разговора Парашин спросил директора:

– Как?

– Плохо.

Судьба жителей Припяти сейчас заботила Брюханова больше всего. Под утро, обсуждая обстановку после аварии с городским руководством, он впервые высказал предложение об эвакуации. Председатель горисполкома осадил Брюханова: «Ты что паникуешь?! Приедет комиссия, приедут из области – будут решать». Часов в одиннадцать утра, когда приехал Маломуж, Брюханов обратился к нему с тем же. И получил аналогичный ответ: «Не паникуй!» Директор ЧАЭС не считал возможным оспаривать распоряжения столь высокопоставленного лица. Тем более что сам не так давно подписал справку, из которой следовало, что никаких чрезвычайных мер в общем не требуется.

В начале двенадцатого провели совещание партийного актива Припяти. Брюханов все так же молчал. По его воспоминаниям, «на совещании в основном говорил Маломуж». Второй секретарь обкома рассуждал в том духе, что уровень радиоактивного загрязнения не настолько высок, чтобы принимать экстренные меры. Позднее городские и партийные власти обвинят Брюханова в предоставлении неверных данных. Он возразит: «Установка оставалась той же: „Не поднимать паники! Скоро прибудет государственная комиссия. Разберется – тогда и будут приняты меры!“» Советские управленцы и чиновники поступали так, как им подсказывал многолетний опыт, – всячески уклонялись от ответственности. Никто не хотел получить ярлык паникера, а бремя принятия решений лучше всего было взвалить на вышестоящих. Все они были винтиками советской системы[158].

Ранним утром 26 апреля в больницу города Припяти доставили первых пациентов с признаками острой лучевой болезни. Всего за день насчитали 132 человека – пожарных, инженеров и рабочих. Пока пожарные машины мчались к атомной станции, а скорые везли людей в больницу, КГБ отключил междугороднюю телефонную связь, чтобы простые граждане за пределами Припяти не узнали о катастрофе. Сотрудникам ЧАЭС, закончившим ночную смену, было строго приказано ни словом не упоминать об увиденном. Само собой, авария для горожан стала секретом Полишинеля, поскольку дым над реакторным залом четвертого энергоблока видел каждый, кто выходил на балкон либо на улицу. К тому же повсюду стояли милицейские патрули. Но что именно случилось? Ничего этакого, казалось большинству горожан. В ту злополучную субботу в городе играли семь свадеб. Грозный столб дыма на горизонте не мешал веселью[159].

Геннадий Петров, начальник отдела Южатомэнергомонтажа (этот трест устанавливал на АЭС оборудование), проснулся около десяти утра. Ночь выдалась бессонной. Возвращаясь на машине в Припять, около половины третьего он увидел огонь над зданием четвертого энергоблока. Петров подъехал к энергоблоку на какие-то сто метров и минуту-полторы рассматривал разрушения и пожарных за работой. Внезапное «ощущение невидимой близкой угрозы» заставило его поспешно уехать домой. Прибежала соседка, чей муж как раз находился на станции. Сказала, что произошла авария (для Петрова уже не новость), и предложила выпить водки «для деактивации организма». Петровы с соседкой «дружно, с шутками» распили бутылку и легли спать. Теперь, при свете дня, тревога утихла