Чернобыль: История ядерной катастрофы - [42]

.

Команда, ходившая открывать задвижки, вернулась к щиту управления около восьми утра. Акимов и Топтунов сразу побежали в туалет – их сильно рвало. Когда Топтунов вышел, Усков спросил его:

– Как чувствуешь?

– Нормально, уже полегчало. Могу еще работать.

Одному из новоприбывших велели отвести обоих в медпункт.

Акимов нес в руках программу испытаний. Должно быть, боялся, что его сделают стрелочником. Начальник ночной смены попросил одного из близких друзей передать этот документ жене лично в руки и сказать, что всего лишь следовал инструкциям. Он, видимо, уже почти никому не доверял. Долгая смена наконец-то кончилась – скорая увезла двух инженеров в больницу. Александр Акимов умрет 11 мая, в один день с Владимиром Правиком. Леонид Топтунов переживет их на три дня[151].

Смагин, Усков и другие остались в здании энергоблока – закрытых задвижек еще было много. Вода поступала в активную зону, но никто не знал, куда именно. Набираясь радиации, она заливала подземные помещения – кабельные этажи. Выглянув в окно, работники дневной смены не поверили собственным глазам: реакторный зал четвертого энергоблока сильно разрушен, а среди щебня и булыжников на земле валяются квадратные обломки графита из ядра реактора. Усков признает: «Увиденное так страшно, что боимся сказать вслух». Явился Михаил Лютов, заместитель главного инженера станции по науке. Когда подчиненные указали ему на графит, он отмахнулся. Лютов повторял одну и ту же фразу: «Скажите мне, парни, температуру графита в реакторе… скажите – и я вам все объясню». Ему объясняли, что графит уже не внутри, а снаружи, – Лютов упорно не верил. Смагин вспоминает, как стал орать на начальника: «А что же это?!» Тому пришлось признать очевидное: перед ними графит[152].

Отрицать, что на земле разбросаны именно графитовые блоки, перестали – но как он туда попал? Вопрос как будто еще не допускал однозначного ответа. Проверили штабеля графита, из которого планировалось собрать реактор № 5, так и не достроенный. Материал нашли в положенном месте. Обломкам неоткуда было взяться – только из реактора четвертого энергоблока. Это объясняло и необычайно высокий уровень радиации на АЭС. Но мало кто решался допустить возможность взрыва реактора. В тот день Усков записал в дневнике: «Разум отказывается верить, что случилось самое страшное, что могло произойти». Как и Смагина, его злило упрямство Лютова, пренебрежение очевидным фактом. Парашин, размышляя несколько месяцев спустя над поведением коллег, высказался так: «Слишком велик был стресс, и слишком велика была наша вера в то, что реактор взорваться не может. Массовое ослепление. Многие видят, что произошло, – но не верят»[153].

Когда над полуразрушенным четвертым энергоблоком взошло солнце, бункер под административным корпусом стал наполняться киевским начальством. Выше всех по должности был Владимир Маломуж – второй секретарь обкома. Это он три месяца тому назад возглавлял делегацию украинской столицы на XXVII съезде КПСС. Брюханов известил его об аварии ночью – в общих чертах, поскольку и сам тогда мало что знал. Позднее Парашин и Беличенко (завотделом обкома) подсказали директору, что второму секретарю понадобится письменный отчет о причинах аварии и обстановке на электростанции.

Составить такую бумагу Брюханов поручил Парашину. В итоге у нее оказалось несколько авторов. Подписали документ Брюханов и Владимир Коробейников, начальник лаборатории внешней дозиметрии. В документе приведены общие сведения о произошедшем, упомянуто обрушение кровли четвертого энергоблока. Также назван уровень радиации: 1 миллирентген в секунду на территории ЧАЭС и 2–4 микрорентгена в городе Припяти. Такие цифры слабо отражали действительность – особенно на станции. Директор понимал, что уровень радиации на самом деле выше, но, раз уж доступные дозиметристам аппараты показывали 1 миллирентген (3,6 рентгена в час), он решил остановиться на этой цифре. Коробейников, который делал замеры в городе, поддержал Брюханова. По его словам, обнаружились инертные газы и короткоживущие элементы. Таким образом, ионизирующее излучение, которое, выбивая электроны из атомов, разрушает ДНК клеток человеческого организма, просто не успеет нанести никому заметного вреда. Выяснилось, что ветер пока еще гонит облако радиоактивной пыли в сторону от города[154].

Поскольку Коробейников твердил о невысокой радиационной опасности, Брюханов просто отмахивался от сотрудников атомной станции, пытавшихся поднять тревогу. Начальник штаба гражданской обороны ЧАЭС Серафим Воробьев доложил об истинном положении дел первым – задолго до рассвета, вскоре после того, как открыл по приказу директора тот самый бункер (командный пост). В начале третьего ночи Воробьев включил единственный на станции дозиметр, у которого шкала достигала не 3,6, а 200 рентген в час. Прибор в самом бункере показал 30 миллирентген в час – в шестьсот раз выше обычного фона. Объяснить это можно было только проникновением внутрь благородных газов, поэтому Брюханов приказал включить фильтр-вентиляцию. Исполнив приказ, начальник штаба ГО вышел наружу и произвел новый замер. Уровень радиации оказался в пять раз выше, чем в бункере. Воробьев объехал станцию на машине. Возле четвертого энергоблока дозиметр зашкалил – радиация скакнула за двести рентген в час